Метр Месмен уселся рядом с Илларионом на одной из боковых лавок. То же сделали остальные адвокаты, которым посчастливилось найти себе клиента. Они перешептываются. В зале смутный гул — публика перебирает сто тысяч сплетен. С улицы доносятся голоса торговок, выкрикивающих:
— Абрикосы, гойявы, короссоли!..
— Яйца, свежие яйца!..
— Горячие лепешки!..
Илларион рассеянно отвечал на вопросы адвоката Месмена. Чувство стыда жгло его, пригибало голову, невозможно было поднять ее. Он взглянул исподлобья на свою мать. Иссушила старуху нужда. Вот эту большую черную шаль, окутывающую ее худые плечи, он знает по крайней мере лет десять. Надела нынче платье из сурового полотна, длинное платье до самого пола. От всего ее облика веяло подлинным величием: величием и благородством труженицы, работавшей всю жизнь. Она никогда не простит сыну! Этот позор навсегда останется между ними, в каждом ее взгляде будет упрек. Она фанатично преклоняется перед честностью! Глупой, неуступчивой честностью. Если ты голодаешь, страдай молча, но почитай собственность «ближнего» твоего. Мать сидит в первом ряду, со строгим лицом, готовясь испить до дна горькую чашу. Взгляд ее устремлен в одну точку, в груди накипают слезы, но глаза сухи. Она исполняет свой материнский долг. Такая маленькая, совсем крохотная старушка.
Вышел судья и занял свое место за большим столом. Письмоводитель уселся за конторку и начал читать монотонным, скучным голосом:
— Дело Лукреция Пьера против Ипполита Самди... Ввиду того, что...
Илларион не слышал, ничего не слышал... Мама... такая маленькая, худенькая, износилась на работе. Теперь вот служит кухаркой у этого жирного борова министра, в Петионвиле... Этакий толстосум мулат. Она убивается на работе, а он платит ей всего двенадцать гурдов в месяц, дает харчи и угол... Мама все тратит на Зу-лему. Все время болеет наша Зулема.
— Я протестую,— завопил адвокат.
Илларион внезапно очнулся. Слова, слова, целый поток непонятных слов. Тьфу!.. На все наплевать. Только вот стыд терзает, стыдно подняться в присутствии матери и назвать свое имя перед судьей и всеми этими зеваками...
У мамы было не так много детей, но мы задали ей хлопот, особенно Зулема! Никогда не везло Зулеме. Когда мы, бывало, шалили карапузами, именно Зулема всегда попадалась. Мама больше любила сыновей, и, хоть меня не баловали, разница все же чувствовалась. На мне всегда была коротенькая красная рубашонка: красный цвет отгоняет демонов и домовых, спасает от дурного глаза. Я носился с другими голопузыми негритятами по крохотному дворику, окруженному колючей проволокой. Живот у меня был как барабан, а пупок вроде толстой пуговицы. Бегает такой бесштанный мальчишка, и все, чем бог его наградил, наружу. Мама говорила, что у меня глисты. Ноги мои были тонкие как спички, а голова величиной с тыкву. Да еще я пускал лужи в постели. Мама пригрозила, что, если я не отучусь, мне привяжут к поясу живую жабу. После этого постель всегда была сухой, но по ночам я весь холодел от ужаса. Однажды, играя у сестры Фам, я опрокинул горшок с акассаном.
