И вдруг Илларион зашатался, испустил пронзительный крик, взмахнул руками раз, другой и рухнул на пол как подкошенный. Крик его подхватили и другие; арестанты в испуге заметались, не спуская с него глаз.
Он лежал, растянувшись во весь рост, окостенелый, с перекошенным ртом.
Отовсюду замелькал свет. Илларион стал дергать ногами. Потом судороги передались рукам, пальцам, всему телу. Он дергался во все стороны, вращал глазами. Лицо исказилось и было чудовищно черным. Голова ритмично стукалась об пол, словно птица клевала зерно.
Кто-то крикнул: «У него падучая!» Все попятились.
Он лежал в луже мочи. С губ стекала кровавая грязь. Тело его дергалось, как у обезглавленного цыпленка. Кто-то вылил на него ведро воды. Он бешено бился...
Во рту была горечь, голова пылала, тело покрылось холодным потом. Илларион открыл глаза. У него было смутное впечатление какой-то приостановки света. Боль и отчаяние как будто рвали его раскаленными клещами, резали острым ножом. Он стискивал кулаки; его охватило бешеное желание удариться головой об стену так, чтобы размозжить череп; пусть бы кончилась эта пытка, пусть бы вместе с жизнью прекратились страдания.
Ночь лежала бездыханной после страшной борьбы петухов мрака и света, еще продолжавших надсаживаться. Петух с солнечным гребнем ошалело пел победу дня, хлопая сверкающими огненными крыльями...
Умереть... разбить голову о стену... Ничего этого Илларион не сделал. Вокруг него шептались. Он погрузился в тяжелый сон, полный страшных сновидений. Всегда повторялся один и тот же кошмар: его кусал в лицо серый уж. Спящий стонал.
Его разбудил хриплый звук горна. Было совсем светло, солнце проникало через окошко вместе с песней, которую пел детский голос:
Чарует,
Все чарует в тропиках:
Земля,
Солнце, музыка,
Ах, все чарует, чарует, чарует...
Он валялся в луже воды, весь мокрый. Вокруг него в камере люди шевелились, отряхиваясь от сна и оцепенения.
Вошел жандарм и позвал:
— Иларий Илларион! — Негр отозвался разбитым голосом, тандарм повторил:
— Иларий Илларион!
Негр попытался встать и сразу почувствовал, как все у него болит. Он снова опустился... Сколько времени он провел тут? День, два?
Жандарм повторил с яростью:
— А ну, шевелись! Живо!
Илларион сделал новое усилие, но опять безуспешно.
W “
тандарм загремел:
— Если будешь ломаться, я тебя всего изломаю. Сильный удар ногой угодил Иллариону в грудь,—
как раз в ту минуту, когда он попытался приподняться на локте. А на улице тот же голос, звонкий и веселый, журчащий, как ручеек, пел о солнце и беспечной радости жизни.
