Саша подошёл к столу, склонился и
перечитал то, что вынудило его сначала умереть, а потом вновь
ожить.
"Таня, 37 лет, рост 168,
материально обеспечена, работаю. Разведена, имею двух сыновей до 10
лет. Хочу встретить верного, заботливого человека".
Он перечитывал и перечитывал слова
объявления, ни на секунду не сомневаясь, что это Таня из его
прошлого. Он жадно впитывал эти крошечные символы её присутствия,
смакуя мысль о том, что она где-то рядом, что она вернулась, что
она, может быть, всего в нескольких минутах езды от него. Он щедро
обволакивал эти примитивные сплющенные скелетики живой аурой,
пытаясь соединить скупую печатную Таню с её ночным обнаженным
воплощением, пытаясь услышать, почувствовать её. Он живо обыгрывал
этот 6езадресный шаблон, брошенный в эфир, рисуя эфемерные сценки
их будущей встречи, с которой начнётся его новая жизнь.
Легко, сам собой, как фaтa-моргана,
возникал в его возбуждённом воображении невесомый, без всяких опор,
мостик, соединявший два первых свидания, одно – четырнадцатилетней
давности, почти реальное, другое... 3ы6кая конструкция внезапно
таяла и испарялась...
Так и должно быть. И Саша не
обижался. Потому что жизнь устроена не по законам невесомости.
Потому что женщины, подобные Тане, скроены природой так, что вправе
выбирать, а не подбирать. И Таня, несомненно, выберет одного из тех
солидных дядей, которые держат жизнь на коротком поводке и не
позволяют ей дурить. И эта дрессированная жизнь развернётся лицом к
ней и покорно оближет её. Так и должно быть. И это логично, это
правильно, что между ним и его Таней вырастет очередной претендент
и громко заявит о своих правах. И Саша тут ни при чём. Саше, по
случаю рассорившемуся с притворными правами и капризными
обязанностями, остаётся лишь от души пожелать ей счастья и
спрыснуть сделку. И залить! Захлестнуть! Затопить прыщавое желание
вымарать только что поставленную подпись!
Но Саша не мог пить. Не мог принять
никакого решения. Не мог существовать в эту минуту так же, как
существовал до неё. У него не было сил сойти с места. Он упал на
колени, съёжился, скрючился в жалкий вопросительный знак,
выдавливающий свои безответные жалобные стоны: "Почему?.. почему?..
почему так плохо?"
"Плохо" навалилось на него грузной,
грязной, вязкой мглой. Плохо – задыхался воздух, будто свежая
могила натужно обнимала своего суженого. Плохо – забирал озноб,
будто ненасытная трясина слюняво облизывала сладкую плоть. Плохо –
сдавливало день, будто ревнивый мрак слепо уверовал, что не
потеряется без своего вечного поводыря.
