— Я собираюсь получить образование, — заявила Мэри-Джейн, встряхивая головой. И опустила свою вилку. — Что это за символы на серебре?
— Сэра Кристофера.
— Думаешь, мне уже поздно стать по-настоящему образованной особой?
— Нет, — сказала Мона, — ты слишком умна, для того чтобы поздний старт мог оказаться неудачным. Кроме того, ты уже образованна. Просто на другой лад. Я никогда не бывала в тех местах, где побывала ты. Я никогда не брала на себя ответственность.
— Ну, я же не всегда сама этого хотела. Знаешь, я ведь убила человека. Я его столкнула с пожарной лестницы в Сан-Франциско, и он упал с четвертого этажа в переулок и разбил голову.
— А почему ты это сделала?
— Он пытался сделать мне плохо. Он кольнул мне героин и все твердил, что мы с ним должны заняться любовью. Он был чертовым сводником. Я и столкнула его с лестницы.
— И тебя за это преследовали?
— Нет, — покачала головой Мэри-Джейн. — Я никогда никому об этом не рассказывала.
— И я не расскажу, — пообещала Мона. — Но такая сила не так уж необычна в этой семье. Как ты думаешь, скольких девушек погубил тот сводник? Так ведь говорят в таких случаях, да?
Эухения подавала на стол, игнорируя девушек. Телятина выглядела прекрасно — отлично зажаренная и сочная, в легком винном соусе.
Мэри-Джейн кивнула:
— Множество девушек. Идиотки.
Эухения поставила на стол холодный картофельный салат с горошком, приправленный маслом и чесноком, — еще одно особое блюдо Майкла Карри. Эухения шлепнула большую ложку салата на тарелку Мэри-Джейн.
— А у нас есть еще молоко? — спросила Мона. — А ты что пьешь, Мэри-Джейн?
— Мне кока-колу, пожалуйста, Эухения, если ты не против. Хотя я прекрасно могу сама встать и взять ее.
Эухению взбесило такое предположение, в особенности исходившее от никому неведомой кузины, к тому же неотесанной деревенщины. Она принесла банку и стакан со льдом.
— Ешь, Мона Мэйфейр! — сказала Эухения. И налила ей молока из коробки. — Ну, давай же!
Мясо показалось Моне ужасным на вкус. Она не могла понять почему. Она ведь любила такую еду. Но как только перед ней поставили тарелку, она вызвала у нее отвращение. Возможно, дело было в обычной тошноте, а это доказывало, что все идет как положено. Амелия говорила, что так и должно быть в течение шести недель. То есть она так говорила до того, как заявила, что ребенку уже три месяца.
Мона склонила голову. Обрывки последнего сна кружили в памяти, весьма упорные, полные ассоциаций, но уносились прочь с реактивной скоростью, как только Мона пыталась их уловить, удержать, понять весь сон.
