— Сушить сухари и готовить пеммикан.
— А что это — пеммикан?
— Прямо, — удивился Толька, — не знает, что такое пеммикан. Объясни ей, — небрежно кивнул он в мою сторону.
— Ну, вроде сушеного мяса. — пояснил я. — В порошке. Его ели все знаменитые путешественники. Джемс Кук, дети капитана Гранта…
— А как его готовить?
Толька ответил, как всегда, не задумываясь:
— Пропустить через мясорубку — раз, посыпать солью — два, выложить на противень и подсушить — три. Лучше всего на солнце.
Однажды вечером мы отправились на затон, чтобы осмотреть свой будущий корабль. С высокого берега мы прыгнули на палубу. Рассохшиеся доски скрипели под ногами. Но это нас не смущало: корпус баржи был сварен из листового железа. Оно слоилось, как пирожное «наполеон», ржавчина осыпалась вводу тонкими чешуйками. В трюме жили одичавшие кошки. При нашей появлении они выгибали тощие спины, распушивали хвосты и издавали змеиное шипение. Через отверстие палубного люка было видно, как на дне трюма поблескивали лужицы красной застоявшейся воды.
Толька стоял у борта, глядя на розовеющий закат, и перепачканное ржавчиной лицо его было решительным и строгим, как у флотоводца накануне сражения.
После этого мы часто приходили сюда, крутили рулевое колесо — штуртросы были оборваны, — и ветер, дующий с юго-запада, от устья болотистой Амазонки, доносил до нас запахи мангровых лесов. А может быть, это пахло заливными лугами с левобережья Кубани…
Экспедиция наша не удалась. Главная причина, как я думаю, заключалась в том, что вездесущие воробьи нахально склевали весь запас пеммикана, который мы выставили на крышу. Это был страшный удар! От растройства Толька слег в постель. Участковый врач нашел у него двустороннюю свинку.
Шли годы, отзвенело Толькиной гитарой веселое детство. Когда я оглядываюсь назад, оно мне кажется ярким и коротким, как вспышка магния, как мгновенный отблеск солнца в осколках разбитого зеркала. Нас троих по-прежнему можно было видеть вместе. Вечерами мы выходили на улицу и подпирали калитку. Но наступил день, когда я начал понимать, что присутствие мое тяготит друзей. Они ни единым намеком не давали мне почувствовать это, но к тому времени я уже научился кое в чем разбираться.
Мне было до слез больно за свое вынужденное одиночество, но я делал вид, что это меня нисколько не трогает.
У этой калитки мы прощались с Толькой, когда началась война, и я отправлялся на фронт. Много раз я уходил отсюда и всегда возвращался обратно. Ушел вскоре после меня и мой Дружок. Долгое время мы ничего не знали друг о друге.
