— Не бери, не бери… Может быть, отравленные груши, чтобы усыпить нас.
— Ах, и то правда, — отдернул руку Николай Иванович. — А я хотел взять, чтобы не раздразнить его.
«Разбойник» не отставал, сидел с протянутой ладонью, на которой лежали груши, и повторял:
— Bitte, bitte… Ohne Ceremonie[4]…
— Я, Глаша, возьму, но есть не буду, — сказал Николай Иванович взял грушу и кивнул «разбойнику», пробормотав:
— Данке…
«Разбойник» помолчал немного и опять произнес по-немецки:
— На следующей станции я освобожу вас от своего присутствия. Я буду уже дома.
Супруги, разумеется, ничего не поняли из его слов. Он все-таки показал им на уток и пробормотал по-немецки:
— Вот везу жене. Это мой охотничий трофей. In Ruszland giebt es solche Enten?[5] — задал он вопрос, поясняя жестами, но его все-таки не поняли и оставили без ответа.
Поезд уменьшил ход. «Разбойник» засуетился, схватил ружье, непромокаемый плащ и стал собираться уходить.
Глафира Семеновна приняла это за угрозу и воскликнула:
— Коля! Коля! Хватай скорей свой револьвер.
Николай Иванович потянулся и быстро схватил револьвер, который лежал, прикрытый носовым платком, на противоположном конце дивана. «Разбойник» улыбнулся и пробормотал по-немецки:
— А! Тоже с оружием ездите. Это хорошо по ночам…
Поезд остановился. «Разбойник» поклонился супругам, еще рассыпался в извинениях и вышел из купе.
— Ну, слава богу! — воскликнул Николай Иванович, когда они остались в купе без «разбойника». — Провалился! Ах, как он напугал нас, а ведь на тебе, Глаша, лица не было.
— Ты ничего? Да ты хуже меня! — попрекнула его жена. — Ты даже оружие забыл схватить в руки.
— Ну, пес с ним. Слава богу, что ушел. Вот охотник, а как похож на разбойника.
— Погоди радоваться-то. Может быть, и разбойник. Да нечего торжествовать, что и ушел. Очень может быть, что он влез к нам, чтоб высмотреть хорошенько нас и купе, а уже на следующей станции влезет к нам с другими разбойниками, — заметила Глафира Семеновна.
— Что ты, что ты, Глаша! Типун бы тебе на язык! — испуганно проговорил Николай Иванович и перекрестился.
А поезд так и мчался во мгле непроглядной ночи.
Невзирая, однако, на тревожное состояние Николая Ивановича и Глафиры Семеновны, сон сделал свое дело, и они задремали на несколько времени, хотя и дали себе слово не спать. Первой проснулась Глафира Семеновна и даже испугалась, что спала. Она проснулась от остановки поезда на станции. Стучали молотками, пробуя колеса, перекликались рабочие, и уж перекликались на французском языке, как показалось Глафире Семеновне. Она открыла окно и стала прислушиваться — да, французский язык. Немецкого говора не слыхать, он исчез; исчезли откормленные, лоснящиеся физиономии немецких железнодорожных служащих, исчезли немецкие фуражки и заменились французскими кепи, появились французские бородки на тощих лицах, и на станционном здании красовались уже французские надписи. Первым, что бросилось Глафире Семеновне в глаза, была надпись: «Buvette».
