Прежде чем началось следующее заседание комитета, Мартин Кафлан отвел секретаря в сторону. Секретарь был умным человеком, и члены комитета подумывали о назначении ему жалованья.
— Джон, — с непривычной для комитетчиков фамильярностью обратился к нему Мартин Кафлан, — я хочу, чтобы ты рассказал мне, как это делается.
— Что делается?
— Ну, речи; язык, слова, много слов.
Джон удивился. Потом его осенило.
— Знаешь, это заложено внутри человека.
— Что заложено внутри?
Джон помедлил, подумал, потом сказал:
— Талант.
Мартин Кафлан был поражен в самое сердце. Он понял, что в жизни есть нечто не доставшееся ему.
— А где можно получить этот талант? — спросил он после долгого молчания.
— Не знаю, — ответил его собеседник. — Он внутри.
— А, понятно, — повеселел Мартин Кафлан. — Джон, — признался он секретарю, — у меня он есть внутри. Там есть речь, великая речь. Но я не могу вытащить ее наружу.
— Наберись храбрости и хватай свой шанс. Встань. Посмотри всем в лицо. Когда ты сделаешь это, слова польются сами собой.
— Ты думаешь, Джон?
— Конечно.
Джон умел уговаривать, ведь это ему приходилось вселять уверенность, пробуждать надежду — и вытягивать жалованье.
— А газета, Джон? Если я найду слова, то они наверняка будут там. И их будут читать, чтобы понять, зачем я говорил их.
— Ах это, Мартин? — Джон похлопал его по плечу. — Все будет в порядке, старик. Оставь это мне. Голосуй за жалованье, и ты будешь выглядеть как нельзя лучше в газете.
— Спасибо, Джон. Я так и сделаю.
Когда наступил критический момент дебатов, Мартин Кафлан поднялся со своего места. Он подошел к столу, постучал по нему костяшками пальцев, призывая к тишине, поправил воротник кителя. Принял позу, которую репетировал на своем судне. Она напоминала позы великих ораторов, запечатленных в мраморе и бронзе.
Он оглядел помещение. Воцарилась гробовая тишина. Мужчины подались вперед, желая узнать, что скажет в этой критической ситуации вечно молчавший член комитета, их аудитория, не проронившая пока ни звука.
— Мистер председатель, мистеры джентльмены, — произнес Мартин Кафлан, борясь с волнением.
Послышался смех. Мартин Кафлан облизал губы, потому что они неожиданно высохли и стали как деревянные. Коленки у него дрожали так, что стукались одна о другую. Тогда он откашлялся.
— Джон, наш секретарь, — произнес он наконец, — сказал мне, что если я выйду сюда, то слова польются из меня сами собой.
Он помедлил, оглядываясь в ужасе и понимая, что все пропало. Потом он страдальчески улыбнулся.
