Небо было все в звездах. От воды исходило ощущение покоя и прохлады, земля вокруг замерзла и затихла. Хайк наклонился к доске, служившей сходнями. Она была будто серебряная лента, украшенная россыпью крошечных бриллиантов. Нерешительно ступив на нее, Хайк сошел на берег.
— Вот черт! Он свалился.
Капитан выругался, услыхав приглушенный крик и плеск воды. В два прыжка он оказался наверху, рябой помчался следом. Калькутта тоже стал подниматься по трапу, но не спеша и тихонько насвистывая веселый мотивчик.
Щуплый Хайк уже выбирался на берег, когда капитан протянул ему руку. Стоя на берегу, Хайк дрожал с головы до ног, и вода ручьем бежала по его одежде. Но одеяло он крепко держал под мышкой.
— Весь вымок, — заметил рябой, — и замерз.
Плохо владея руками, дрожащий Хайк чувствовал себя совсем несчастным, стоя в двух лужицах, собиравшихся у его ног. Он поглядел на судно. Калькутта молча смотрел с палубы на происходящее на берегу. Хайк был в нерешительности.
— Хайк! — вдруг крикнул Калькутта. И опять он не удержался от насмешки.
Хайк отвернулся и зашагал по дороге, хлюпая башмаками и заливая все вокруг водой. Позади себя он оставлял узкий ручеек.
— Пошел в конюшню, — сказал капитан.
— Ага, — поддакнул Калькутта, — теперь заляжет там.
Утром, едва забрезжило, судно отправилось дальше. Хайк пришел затемно, ведя под уздцы лошадь и держа под мышкой плетку. По дерганью веревки все, кто оставались на судне, поняли, что Хайк понукает лошадь, мол, пора за работу.
— Да-вай, да-вай! — раздавались его крики. Лошадь стучала копытами по твердой земле, и судно медленно двинулось с места. Предстоял долгий путь. В перерывах на еду Хайк держался наособицу. Весь день, едва он ступил на берег, слышно было, как он перхал и кашлял. Несколько раз он до того заходился в кашле, что терял ритм, и лошадь поворачивала к нему голову. Хайку приходилось тянуть руку и хвататься за поводья возле самого мундштука. Тогда лошадь наклоняла голову, будто давала ему разрешение на это. Когда же меняли лошадей, Хайк не замечал разницы в их отношении к нему; все лошади знали его руку.
— Опять у него начался гнилой кашель, — заметил капитан, стоя на палубе.
Калькутта вытянулся вдоль трубы и глядел на Хайка, тихо насвистывая, едва кашель усиливался. Один раз Хайку пришлось резко остановиться, и лошадь, заржав, тоже остановилась. С палубы то ли насмешливо, то ли командно Калькутта громко пропел:
— Да-вай!
Услышав его, лошадь неловко шагнула вперед, еще раз, еще, пока не почувствовала удерживающую ее веревку. Так же инстинктивно Хайк плелся за ней. Всю дорогу он не выпускал поводья из рук, и его рука была так близко к мундштуку, что вскоре покрылась пеной изо рта лошади.
