По-русски старик говорил бегло, ничуть не затрудняясь. Лишь легкий акцент да отдельные польские слова, которые изредка вставлял, выдавали, что этот язык для него не родной.
– Эта вежа была построена на деньги кагала. – Он кивнул в сторону башни. – Она так и называется: Жидовска. На табличке, – он показал на мраморную доску, – написано, что в двенадцатом столетии тут уже жили пять еврейских семей.
И словно для того, чтобы эта цифра прочно запечатлелась в моей памяти, он значительно посмотрел на меня, затем поднял вверх ладонь с растопыренными пальцами и повторил:
– Пять! Надеюсь, пани это интересно?
– Да, – коротко ответила я.
Теряясь под его пристальным взглядом, поддела носком туфли обломок камня.
– Время, пани, – вздохнул старик, – время всегда рушит. Эту табличку я поставил сразу после войны. Прошло всего пятьдесят лет, и она стерлась. – Опустив голову, глухо пробормотал: – Все старится. Нужны силы, деньги.
Он насупился и ушел в себя. Несколько шагов мы прошли молча. Внезапно он замер возле одного из домов:
– До войны тут была лавка художников. Её держал мой дядя. Он был не такой, как все Зибуцы. Немножко шлимазл (недотепа). Дружил с художниками, раздавал деньги налево и направо, ездил в Париж. – Старик улыбнулся. Затем глянул на меня исподлобья. – Наша семья была очень богата. Очень. Дома, фабрики. Но пришла эта власть. Пся крэв. И всё забрала. – На его худом лице заиграли желваки.
Однако тотчас опамятовался. С недоброй усмешкой обронил:
– Не мне вам рассказывать. Эту заразу занесло к нам с вашей стороны.
Я попыталась перевести разговор:
– Вы хорошо говорите по-русски.
Старик пожал плечами:
– Это был мой хлеб. Переводы. Экскурсии. Нужно было как-то зарабатывать. Язык знаю с детства. Людям моего круга давали хорошее образование. Вначале домашние учителя, потом гимназия, – на миг он запнулся, – и два года плена у вас, на Урале.
Заметив мое недоумение, жестко повторил:
– Да-да. Плена! Хотя считалось, что идет формирование польской армии. Нас держали в лагере. За колючей проволокой.
Мне с трудом удалось оттуда выбраться.
Зибуц вздернул подбородок, на его худой жилистой шее проступил острый кадык. Внезапно с запальчивостью воскликнул:
– Простите, пани! Но я ненавижу вашу страну. Здесь её мало кто любит. Слишком много горя принесла она Польше.
От его слов повеяло такой враждебностью, что мне стало страшно. Старик виновато посмотрел на меня:
– Простите великодушно. Ни в коем разе не хотел обидеть пани.
