Внезапно кольнуло острое чувство зависти. Захотелось хотя бы ненадолго окунуться в эту праздную, беспечную жизнь. Но дорожная усталость взяла своё. «Завтра, завтра», – шепнула я. Уже в постели, в полудреме вдруг всплыл задыхающийся надтреснутый голос: «Просто, пани. Просто», то затихающие, то приближающиеся шаркающие шаги. «Быть может, мне показалось?» – подумала я. Сон скомкал эту мысль и отодвинул в потаенный закоулок памяти.
На другой день, закончив служебные дела, пошла осматривать крепость. Меня кружило по запутанным горбатым улочкам, где дома, украшенные обветшавшей лепниной и гербами, льнули к серым крепостным стенам, словно ласточкины гнезда. Между ними высились поросшие травой и худосочными, низкорослыми деревцами угрюмые полуразрушенные сторожевые башни. На одной из них была прикреплена мраморная доска. Переступая с камня на камень, я подошла ближе. Стертые, блеклые буквы с трудом можно было разобрать. И тут раздался этот надтреснутый голос:
– Пшэпрашам, пани, ктура година?
Я обернулась. В нескольких шагах от меня стоял старик. Худое горбоносое лицо, высокий лоб с большими залысинами, пряди седых волос, небрежно свисающих на засаленный ворот ношеного пиджака.
– Пшэпрашам, пани, ктура година? — нерешительно повторил он, напряженно всматриваясь в моё лицо.
Машинально взглянув на часы, ответила и добавила смущенно:
– Прошэ бардзо, но я не мувэ по-польску.
Его блеклые голубые глаза блеснули, а тонкие губы изогнулись в любезной улыбке:
– Инглиш? Франсе? Дойч?
Я отрицательно покачала головой. Не отводя своего странного взгляда, он осторожно, вкрадчиво обронил:
– Идиш?
Я сдержанно кивнула и добавила по-русски:
– Очень плохо. Только отдельные слова.
В тот же миг лицо его просияло:
– Значит, не ошибся!
Он порывисто шагнул мне навстречу. Осторожно взял под локоть:
– Пани дозволит?
И когда я с его помощью выбралась на серый булыжник улицы, как-то старомодно приосанился, сдвинул стоптанные башмаки:
– Разрешите представиться – Ицхак Зибуц.
Я назвала свое имя. Старик радостно засмеялся:
– Это библейское имя. Да, библейское. – И склонился над моей рукой.
Мне стало неловко. В далекой юности я стеснялась и необычного своего имени, и своего еврейства.
– Цэлую рончки пани, – пробормотал он, странно захлебываясь.
Потом выпрямился. Достал из кармана мятую, грязную тряпицу, промокнул ею глаза и торопливо произнес:
– Моя фамилия пани ничего не говорит, но Зибуцы в этом городе живут уже восемь веков.
