Это единственное, что позволял себе Аврам в присутствии посторонних, когда заходила речь о Советской власти и всем, что с ней связано. Несмотря на словоохотливость, он все же был осторожен и недоверчив. «Человека до конца не узнаешь, даже если с ним проедешь сто верст на одном возу», — твердил Аврам. Случалось, гость интересовался, что принудило Аврама покинуть уголок Эдема под названием Голяки. Дед неопределенно пожимал плечами: «Гонялся за счастьем. Как говорится, хочешь есть калачи — не сиди на печи». Однако в кругу семьи дед не лукавил. При этом его рассказ о странствиях звучал тожественно и эпически:
— Мой отец, Шаул Гольдин, дал мне имя Аврам с дальним прицелом. Он надеялся, что я, единственный сын, проложу дорогу для всей семьи в Ханаан. Как он себе представлял эту землю, не знаю. Но помню, что каждый раз поругавшись с матерью, всегда ей грозил: «Подожди, подожди! Вот Аврумка подрастет, тогда посмотрим, кто из нас возьмет верх». Мать сердито хлопала рукой по столу: «Опять ты со своим бзиком?! Что я не видела в твоей Палестине? Выбрось ее из головы! На месте и камень обрастает». На матери была лавка, лошадь, корова, куры и семья — тринадцать детей и старый свекор. Отца она ни к чему не подпускала — у него все валилось из рук: товар портился, покупатели не платили месяцами, куры переставали нестись и дохли. Когда сестры повыходили замуж, мама решила отписать все на меня, при условии, что женюсь. И я, по молодости, согласился надеть на себя ярмо. Привел меня сват в дом к Шошане. Смотрю, красавица, скромница — глаз не поднимает, и тихая, как мышь под веником, лишний раз пар изо рта не выпустит. Не то что моя мать. Кто мог знать, что это бабское притворство. Сделали нам хупу. И зажили мы. У меня — лавка, а ей богатая тетка из Литвы дала хорошее приданое. Живи и размножайся. Но тут начались веселые времена. Сегодня одна власть, завтра другая. Но все громят, грабят и убивают евреев. Как водится, куда б камень не падал, а нашего брата не минует. И мама приказала: «Бегите! Мы останемся стеречь добро. Вот вам на дорогу». И дает двадцать царских монет. Отец, прощаясь, отвел меня в сторону и кивнул на беременную Шошану: «Родится девочка — назови Ханой, а мальчик — Ханаан». Я понял — он никогда не выбросит из головы свой бзик.
И мы с Шошаной побежали. Хану она родила на хуторе по пути в Винницу — мы улепетывали от махновцев, Цилю — когда мы бежали от Котовского. Манюлю рожала в эшелоне — спасались от голода. А в начале 30-х моя Шошана заявляет: «Хватит! Набегалась! Давай пробиваться к моей тетке». В ту пору город, где жила ее тетка, отошел к Польше. «А граница?» — спрашиваю. «Люди переходят, и мы с Б-жьей помощью перейдем», — отвечает моя жена, как опытная контрабандистка. Но неподалеку от Белостока преподносит мне небольшой сюрприз — опять беременна. И мы застряли в Белоруссии. Вскоре подарила мне двойню. Конечно, опять девочки».
