Тогда наперекор или, возможно, как раз вследствие только что испытанной боли, мне захотелось засмеяться первому — и я расхохотался как сумасшедший, так, что никакая сила на свете не могла бы помешать мне воспринимать происшедшее именно таким манером. Я не знал, что со мной будет, но не сомневался, что теперь мне уже никогда не стать актёром. И эта мысль наполняла меня каким-то злорадством. Я чувствовал себя так, будто освободился от какого-то тяжкого бремени. Отныне у меня уже не будет этого постоянного страха, как бы не запятнать имени, которое было мне дано от рождения!
На другой день меня уволили из театра.
По пути домой я зашёл в москательную лавку и купил там бумаги для рисования и карандашей марки «конте».
Оказавшись у себя дома один на один с шестью листками ватманской бумаги и карандашами «конте», я стал ломать себе голову, какие рисунки, какие наброски сделать с их помощью.
Ренар, Kaпю, Доннэ, Тристан, отец — все они прошли через это испытание. И получились довольно похожи, один больше, другой меньше. Но больше всех был похож на себя мой отец. Само собой. И пока я пытался воспроизвести на бумаге черты его лица, его взгляд, мне вдруг пришла в голову мысль написать для него пьесу. Нет, это не был сюжет какой-то конкретной пьесы, а именно идея сочинить пьесу специально для него. Конечно, она казалась безумной, эта идея, ведь мы уже полгода как были в ссоре, но это была прекрасная мечта, которая обрела реальность позже, тринадцатью годами позже, в «Пастере».
Впрочем, и свои первые пять-шесть пьес, их я тоже задумал с мыслями о нём. Те, что удались, в огромной степени обязаны успехом ему — ведь это он вдохновил меня на них. Что же до двух других, которые так и остались в безвестности — кто знает, может, он спас бы их своей игрой!
Я сложил в восемь раз листок своей рисовальной бумаги и, перестав рисовать, сам не зная, к чему это приведёт, принялся на этой восьмушке описывать бурную сцену между сорокалетним мужчиной и его любовницей. Женщина была назойлива, мужчина на пределе терпения. В детстве мне случалось быть свидетелем подобных сцен, и я сохранил о них воспоминания, которые так никогда и не стёрлись из памяти. Обмен чудовищно жестокими репликами между двумя существами, которые всего десять минут, казалось, души не чаяли друг в друге — это всегда так и стояло у меня перед глазами! Впрочем, мне и поныне так и не удалось избавиться от этого наваждения.
Когда я писал, то не пытался подражать ни Порто-Ришу, ни Ренару. Нет, ни капельки. Я просто старался вспомнить обо всём, что слышал, силясь при этом как раз изгладить из памяти всё, что прочёл.
