Поместив, как и предполагалось, мою правую руку себе на брюхо, он, отвратительно сопя, принялся вдыхать носом. Что напоминало звук громкого, продолжительного храпа. Истощив запас воздуха, который было способно вместить его брюхо, он с полминуты помедлил, потом, полуоткрыв рот, оказавшийся прямо на уровне моего лица, хотя я постарался отвернуться насколько возможно, вновь возвратил его атмосфере, потихоньку отравляя последнюю.
Нобле, которому я пересказал эту сцену, посоветовал:
— Да ты просто играй... поверь, это лучший способ научиться ремеслу.
Неделю спустя я дебютировал в Версале в «Эрнани».
Нет, не подумайте, я не играл ни роль Эрнани, ни дона Карлоса, ни дона Руи Гомес де Сильва — зато вместе с Пьером Жювне, Мондоло и ещё третьим актёром по имени Гегетт мы исполняли все остальные роли. Каждому из нас причиталось по десять франков. Эрнани играл трагик Сегон, а Жанна Морле исполняла роль доньи Соль.
Спектакль с самого начала и до самого конца прошёл ужасно, впрочем, не столько по нашей вине, сколько из-за моего братца. Он сидел в зале с толпой каких-то сомнительных парней и девиц, которые, стоило мне раскрыть рот, сразу разражались бурными аплодисментами.
Режиссёр не уважил ремарок автора касательно начала последнего акта своего шедевра. Виктор Гюго велел, что «маски, люди в домино, поодиночке или группами, рассеявшись проходят по террасе». Так вот, чтобы представить весь этот люд, «поодиночке или группами», нас было всего четверо: Пьер Жювне, Мондоло, Гегетт и ваш покорный слуга. И если бы дело ограничилось тем, что нас было всего четверо! Вдобавок ко всему нам ещё забыли взять напрокат костюмы домино. Не могли же мы играть этих юных благородных сеньоров в одеяниях заговорщиков, которые носили в предыдущих актах... И в антракте у моего братца возникла идея: в одном доме по соседству, который с вашего позволения не стану указывать определённей, он позаимствовал женские пеньюарчики, розовые и голубые. Наше появление на сцене в этих самых пеньюарчиках вызвало сперва такой хохот, а потом такой скандал, что в конце спектакля добрейший Феликс Лагранж, управляющий театром, сказал мне:
— Мало того, что вы не получите свои десять франков, вам никогда больше не играть в Версале, это уж можете мне поверить!
И милейший человек был прав: я больше никогда не играл в Версале.
