- А того субчика с бриллиантами в чайнике придется разменять. Остальных отпустили. Я распорядился перевести вас в другую теплушку. С ними вам ехать нельзя. Ну, счастливо. Так не забудьте поклониться вашей матушке.
Я ушел оглушенный. С невероятным трудом я сдерживал слезы. Красноармеец, провожавший меня в новую теплушку, это заметил.
- За такого комиссара,- сказал он,- две жизни отдать не жалко. Рабочий с Обуховского завода, петроградский. Ты запомни, как его зовут,Анохин Павел Захарович. Может, еще где с ним и встретитесь.
Поместили меня в теплушку, где было всего два человека - пожилой певец и худенький болтливый подросток Вадик - нескладный, простодушный и отзывчивый мальчик. Оба они ехали из Петрограда, певец - к единственной дочери, работавшей врачом в Виннице, а Вадик - к маме в Одессу. В зимние каникулы 1917 года Вадик поехал из Одессы в Петроград погостить к деду и там застрял на полтора года. Все это происшествие казалось ему очень интересным.
Мы спокойно доехали до пограничной в то время между Россией и Украиной станции Зерново (Середина Буда).
Около Зернова поезд остановился ночью на полустанке на краю леса. Отсюда тянулись к северу Брянские леса, и здесь рядом находились те милые места, где я так часто бывал в детстве.
Не спалось. Мы с певцом выскочили из теплушки и пошли по проселочной дороге. Она тянулась по опушке леса в неясные ночные поля. Шуршали хлеба, низко над ними загорались и, подрожав розовым огнем, гасли зарницы.
Мы сели на старый, давным-давно поваленный бурей вяз у дороги. Такие одинокие обветренные вязы среди лугов и полей всегда почему-то напоминают крепких стариков в сермягах со спутанными ветром седыми бородами.
Певец, помолчав, сказал:
- Каждый по-своему верит в Россию. У каждого есть свое доказательство этой веры.
- А какое у вас доказательство?
- Я певец. Понятно, какое может быть у меня доказательство.- Он немного помолчал и вдруг запел печально и протяжно:
Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Ночь тиха, пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит...
Я давно считал, что нет ничего более гениального в русской поэзии, чем эти лермонтовские стихи. И, несмотря на слова Лермонтова, что оп ничего не ждет от жизни и ничуть не жалеет о прошлом, было ясно, что сказал он об этом вопреки себе, именно потому, что жалеет о прошлом и ждет от жизни хотя бы обманчивых, но щемящих сердце мгновений.
Над хлебами пробежал ветер. Они заволновались с каким-то сыплющимся шелестом. Сильнее полыхнула зарница, и забормотал спросонок гром.
