Дикий вопль вырвался у нее, но тотчас же она схватилась и зажала себе рот рукой... Потом вскочила и стала прохаживаться по кухне взад и вперед.
Я следил за ней. Минуту спустя я сказал:
— Ты хромаешь, Анна...
— Я?
Она остановилась и тупо на меня посмотрела, не понимая. Потом обрадовалась, что вспомнила.
— Да, да, — сказала она. — Это, видишь ли, утром, когда я встала... Я увидела, что у меня нога в крови...
Это порез...
— Откуда?..
— Откуда?..
Она опять задумалась и даже сморщила лоб. И опять обрадовалась...
— Ну, вот, и вспомнила... Это было вчера вечером... Я разбила стакан... Вот...
И снова, как маятник, она стала ходить взад и вперед.
Красивое лицо Анны за одну эту ночь сделалось вполовину меньше и в густых волосах появились белые пряди...
Я решил «вступиться»... Я не знал, что я буду делать и как все произойдет, но сделать что-то надо было, потому что Августа была моя родная, самая родная, как говорила Анна, дочь.
В то же утро я для всех служащих гостиницы покинул Иен и в то же утро со всеми вещами был у Анны.
Я расположился в той самой комнате, где прошлую ночь провели две девочки и где теперь одна кроватка оставалась пустой.
На этой детской кроватке я и решил проводить отныне свои ночи, сколько бы таких ночей мне ни пришлось здесь провести.
Плана у меня не было никакого, да и что за план можно было выработать?
Я решил его дождаться... Так как он приходил только ночью, то дня мне было совершенно достаточно, чтоб выспаться и иметь возможность ночью бодрствовать.
Не хочу, однако, кривить душой: решение мое было твердо, но в сердце впервые стал закрадываться суеверный и дикий страх, который холодом охватывает сердце и затуманивает мозг, страх, перед которым разум совершенно бессилен, который из человека делает жалкое, обмякшее и безвольное, ни на что не годное существо... С этим мерзким, так бесконечно унижавшим меня страхом я боролся всеми силами, но в конце концов, не поборов его, видя, что с каждой минутой, приближающей меня к ночи, он растет, я прибег к последнему постыдному средству: я стал пить рюмку за рюмкой коньяк.
Это помогло.
Длинный томительный день, наконец, прошел.
Было около одиннадцати часов вечера и Августа уже спала, когда Aннa, весь день просидевшая в своей спаленке, прихрамывая, вышла ко мне.
— Я одного, Янсен, боюсь, — тихо сказала она, потирая виски и морщась, как от мучительной боли, — как бы ты не проспал ту минуту... Янсен, а?
От коньяка у меня горела кровь, страх исчез, и никогда я не чувствовал себя таким бодрым, решительным и способным вынести все. Я успокоил ее.