— Ты и будешь дарить? — спросил я, представив, как мастер посмеется над Завьялычем.
— Почему это обязательно я? — возмутился Завьялов. — Староста или секретарь, они у нас главные.
Здоровенный Ковальчук стоял перед щуплым Завьялычем, скрестив на груди руки. Он размышлял, оттопырив губы. Староста, должно быть, хотел, чтобы все ребята увидели его «бешеную работу мозга», как он любил выражаться. Интересно, что бы он сказал, увидев сейчас себя в зеркале? А ничего. Даже не улыбнулся бы. Какое там! Колесо попробовал как-то над ним подшутить, просто так, без всякой издевки, и сразу схлопотал по шее. Нет, с таким человеком невозможно дружить.
Староста медленно и важно прошелся перед всеми, остановился рядом с комсогруппоргом:
— А ты как мыслишь? — спросил он солидно.
Дьячков, тоже вроде Ковальчука, крепкий и сильный парень, штангист и самый, пожалуй, спокойный из всех нас, сидел на верстаке, постукивая пальцами по линолеуму. Он не спешил с ответом. Казалось, что солидность вопроса Ковальчука он хотел превзойти солидностью молчания. Он, кажется, не меньше, чем староста, заботился о своем авторитете, но делал это не зло, не грубо. Он только однажды рассердился на Завьялыча, когда тот решил прозвать его Дьяком. «Я Семен Дьячков, — сказал он всем. — Понятно?» И все поняли, и стали называть его только по фамилии, как это было принято в училище.
Дьячков все еще молчал. Сегодняшний сбор денег был особенным и, кажется, последним. А ведь как часто мы «скидывались по-быстрому» на подарки мастеру и учителям к большим праздникам, собирали членские взносы — комсомольские, профсоюзные, общества «Красного креста», ДОСААФ — или на какое-нибудь групповое дело: на кино, на арбузы, на дорогу и колбасу с хлебом, если «мотали» куда-нибудь за город. Порой нам казалось, что если двадцать семь парней захотят хорошенько скинуться, то можно сделать или приобрести все, что мы захотим: мотоцикл или даже машину, билеты на юг, к морю, или… Приходили минуты сбора, и оказывалось, что самое большее, на что способны двадцать семь парней, это сложиться по рублю или по два.
Одни протягивали деньги свободно, с легкостью — чаще всего это были те, кто жил с родителями. У других подрагивали пальцы. Третьи быстро и застенчиво совали сборщику измятый рубль. Доля взносов каждого решалась по обстоятельствам и, в основном, самыми авторитетными парнями.
— Утюг — это, конечно, мура, — наконец произнес Дьячков. — У мастака и так все отглажено, как надо.
