— Клади к остальным.
— «Исчисление бесконечно малых».
— Это высшая математика. Наверное, дорогая.
— А это?
— Как называется?
— Шарль Бодлер. Биография.
— Ну-ка, покажи.
— Похоже на справочник. Барахло.
Я наугад раскрыл книгу.
— Тут стихи.
— Стихи?
Я прочитал вслух несколько строк:
Я люблю тебя так, как ночной небосвод…
Мой рассудок тебя никогда не поймет,
О, печали сосуд, о, загадка немая!
«Элеонора, — подумал я, — Элеонора».
И в атаку бросаюсь я, жаден и груб,
Как ватага червей на бесчувственный труп
[9].
— Потрясающе, слушай. Эту я беру себе.
— Ладно, пока я укладываю книги, займись лампочками.
— А где фонарик?
— Неси его сюда.
Я принес фонарик. Мы работали молча, только огромные тени скользили по полу и потолку, искаженные прятавшейся по углам темнотой. Привычное ощущение опасности не стесняло движений.
Энрике просматривал книги и складывал их на столе. Едва я успел упаковать лампочки, как в коридоре послышались шаги Лусьо.
Лицо его, искаженное ужасом, было покрыто крупными каплями пота.
— Там человек… идет сюда… гаси.
Энрике удивленно взглянул на него и непроизвольно выключил фонарик; я в испуге схватился за лом, брошенный у стола. Ледяной обруч ужаса сжал виски.
Кто-то поднимался по лестнице неверными шагами.
Достигший апогея страх вдруг преобразил меня.
Я уже не был просто мальчишкой, искателем приключений; нервы напряглись, тело, подвластное преступному инстинкту, застыло грозным изваянием, окаменело сведенное судорогой, подобралось в предчувствии опасности.
— Кто это? — выдохнул Энрике.
Лусьо пихнул его локтем.
Шаги приблизились; звук их отдавался в ушах, и дрожи барабанных перепонок вторило гулкое биение крови.
Выпрямившись, я занес лом над головой, готовый обрушить удар, готовый ко всему… и в то же время мои чувства с необычайным проворством и как бы на ощупь определяли физиономию каждого звука, его происхождение, стараясь представить внутреннее состояние того, кто их производил.
С головокружительной быстротой проносились безотчетные мысли: «Все ближе… ничего не заметил… иначе ступал бы не так… шаркает… подозревай он, не стучал бы каблуками… держался бы иначе… вслушивался, вглядывался… шел бы на цыпочках… нет, он спокоен».
Вдруг хриплый голос затянул с пьяным надрывом:
Ах, в день несчастливый я встретил тебя,
голубка, голубка.
Невнятное пение оборвалось так же резко, как началось.
«Он заметил… нет… да… нет… ну», — мне казалось, что сердце разорвется, с такой силой стучала в висках кровь.
