— Не перегоревшие?
— Их бы выбросили, — но на всякий случай я внимательно осмотрел спираль. Лампы были абсолютно новые.
Мы грабили молча, жадно, набивая карманы лампочками, а когда и этого показалось мало, наполнили ими небольшой холщовый мешок. Лусьо, чтобы не звенели, пересыпал лампы опилками.
Рубашка на животе у Энрике вздулась огромным пузырем. Все это были лампочки.
— Смотрите, Энрике забеременел.
Шутка пришлась по вкусу, все улыбнулись.
Наконец мы благоразумно удалились. Стеклянные груши тихонько позвякивали.
Когда мы остановились у дверей библиотеки, Энрике предложил:
— Пошли взглянем на книги.
— А чем открыть дверь?
— В будке лом.
— Знаете что? Давайте упакуем лампочки, Лусьо забросит их к себе, ему тут ближе всех.
— А это видел? — пробормотал юный шельмец. — Я один не пойду… Сами ночуйте в клетке.
О, шельмовское обличье! Верхняя пуговица рубашки отлетела, и зеленый галстук болтался на растерзанной груди. Прибавьте к этому кепку козырьком назад поверх бледной грязной мордашки, рубашку с закатанными рукавами, перчатки, и перед вами — законченный портрет этого пройдохи, этого жизнерадостного онаниста, играющего на подмостках судьбы роль налетчика.
Энрике выложил свои лампочки и отправился за ломом.
— Тоже мне, умник, этот Энрике! Решил из меня живца сделать, — проворчал Лусьо.
— Глупости. До тебя отсюда два шага. Обернулся бы за минуту.
— Не хочу.
— Конечно, не хочешь… Всем известно, что ты просто пшик.
— А если фараоны?
— Удрал бы. Ноги у тебя есть?
Отряхиваясь, как вылезший из воды пудель, вошел Энрике.
— Ну что?
— Дай, я попробую.
Я обернул конец лома носовым платком и вставил его в щель, решив, что лучше будет тянуть кверху.
Дверь заскрипела.
— Еще чуть-чуть, — прошептал Энрике.
Я потянул снова, и снова послышался угрожающий скрип.
— Дай мне.
Энрике рванул лом с такой силой, что вместо скрипа на этот раз раздался оглушительный треск.
Все мы замерли, оцепенев.
— Дикарь, — прошипел Лусьо.
В тишине стало слышно наше сдавленное дыхание. Лусьо инстинктивно погасил фонарик; от испуга и темноты мы застыли, боясь пошевелиться, настороженно вытянув перед собой дрожащие руки.
Глаза буравили темноту; слух улавливал любой, самый незначительный шорох. Все до предела обостренные чувства обратились в слух, мы стояли, окаменев, полуоткрыв губы, в напряженном ожидании.
— Что делать? — шепотом спросил Лусьо.
Страх отпустил.
Но внезапному наитию я предложил:
— Слушай, Лусьо, бери револьвер, спускайся и присмотри за входом. А мы поработаем.
