— Питер, ты молодчага, — сказал я, — но как насчёт немцев? У них как, все лётчики могут читать по-английски?
— Вот чёрт, — сказал он. — Вот чёрт, — и заорал: — Прекратить!
Все опустили кисти, неторопливо обернулись к нему, потом хороводом прошлись на цыпочках, нараспев приговаривая:
— На фюзеляже — чепуха, ха-ха-ха-ха, ха-ха-ха-ха, у бензобака ерунда, да-да-да-да, да-да-да-да.
— Заткнитесь, — оборвал Питер. — Надо малость подумать. Мы перемудрили. Где мой цилиндр?
— Чего? — спросил я.
— Ты знаешь немецкий, — сказал он мне. — Переведёшь. Он вам переведёт, — крикнул он. — На немецкий!
Его чёрный цилиндр лежал на песке. Я отвернулся, взглянул ещё раз — он был на том же месте. Шёлковый парадный цилиндр валялся в песке.
Я закричал:
— Ты ненормальный! Свихнулся! Ты ничего не соображаешь! Ты сам понимаешь, что свихнулся? Из-за тебя нас всех перебьют!
— Боже, как вы кричите! Не надо так кричать. Вам это вредно.
Голос принадлежал женщине.
— Вы прямо горите, — сказала она, и кто-то вытер мне лоб платком. — Не надо так волноваться.
Она ушла, а я смотрел в бледное голубое небо. Безоблачное небо кишело немецкими истребителями — сверху, снизу, по сторонам. Деться мне было некуда, и сделать я ничего не мог. Они заходили на меня один за одним, весело и беззаботно крутясь и танцуя в воздухе, но я не боялся: на крыльях у меня были смешные картинки. Я думал: «Я здесь один против ста, и я их всех посшибаю. Дождусь, чтобы они начали смеяться, и посшибаю, факт».
Они подлетели ближе. Их было столько, что они заслоняли дневной свет; столько, что я не мог выбрать, на кого смотреть, кого сбивать первым; столько, что в небе как будто повис чёрный занавес и лишь кое-где, в разрыве, просвечивала голубизна. Вопрос, хватило бы её или нет, чтобы залатать прорехи в лохмотьях нищего. Хватит — тогда всё в порядке, нет плохо.
Они подлетели ближе, ещё ближе, ещё, и прямо перед глазами у меня встали чёрные кресты, ярко выделявшиеся на крашеных боках «мессершмиттов» и на голубом фоне неба. А я всё вертел головой. Крестов и самолётов становилось всё больше, и в конце концов в поле зрения остались кресты и небо. Кресты оканчивались ладонями. Они взялись за руки, образовали круг и затанцевали вокруг моего «гладиатора», и моторы «мессершмиттов» пели глубокими мажорными голосами. Они наигрывали «Апельсин-Лимон». По очереди, пара за парой входили в центр круга и нападали на меня, и я понимал тогда, что это как раз и были: с одной стороны — Апельсин, с другой — Лимон. Они кренились, кружились, вставали на цыпочки и опирались на воздух то одним боком, то другим.
