«Беременная» жена тем временем, добравшись до номера, высвободилась из теплой куртки и с размаху бухнулась на сдвоенную жесткую кровать, в изнеможении закатив глаза и закинув на батарею ноги, при этом так, чтобы Аллауди мог легко стянуть с «жены» узкие сапоги на высокой шпильке. Когда итальянские сапоги-убийцы оказались на полу, я с облегчением вздохнула, взобралась к Аллауди на колени, щекой прижалась к его груди.
– Отвечай, когда мы поженимся?
– Марияшка, ты же знаешь, у меня ничего нет сейчас… а вот осенью мы начнем строить дом, и тогда…
– Начинается, – сморщила нос я и, ухватившись за густую гриву Аллауди, увлекла его за собой на постель.
Потом мы до исступления целовались, раздевшись же наконец, долго рассматривали друг друга. Не было в этом никакой стыдливости, смущенных взглядов, всего того мирского и животного, что убивает любовь и является лишь наслаждением для тела на один миг.
Мы смотрели друг на друга, как будто желая запомнить каждый сантиметр любимого тела, каждый шрамик, каждый изгиб. Я не выдержала первой и со стоном впилась в его губы.
Когда мы проснулись, за окном стоял солнечный, не по-зимнему теплый день. Надо было собираться в Москву. Сутки, выделенные на любовь, подошли к концу.
Затем я долго вела свою маленькую машинку по заснеженной трассе и рыдала в голос. Так жаль мне было себя, тридцатилетнюю, уже довольно старую для балерины, влюбленную и любимую, но до самых краев души несчастную.
Ведь мы с Аллауди были бедны как две церковные мыши, он по идейным соображениям, я же по причине того, что деньги никогда не держались в моих руках. Наше будущее предугадать было невозможно, но и представить, что этого будущего у нас может не быть, было выше моих сил.
Мне никогда не хотелось нести хоть какую-то ответственность за другого человека, вот еще в чем было дело. Только выйдя замуж, через три месяца я уже подумывала о разводе и мысли свои всегда в итоге воплощала в жизнь. По той же простой причине я никогда не хотела иметь детей, мне нравилось быть бродягой, вечным странником, не особо сетовавшим на судьбу и не ждущим от нее особых подарков. Я понимала, что молодость не вечна, хотя отражение в зеркальце все еще доказывало, что я «чудо как хороша». Однако я понимала, что и это уйдет, моя женская привлекательность и карьера моя балетная уже на исходе – ведь балерины, ты же знаешь, уходят на пенсию в 35 лет, и тем не менее крепкого тыла строить не собиралась. Одна только мысль о завтраках, выглаженных собственноручно рубашках и борщах наводила на меня вселенскую тоску.
