И чем ближе он подходил к паучихе, тем ничтожнее, бессильнее и глупее выглядел он в собственных глазах,
ибо он словно смотрел на самого себя наискосок сверху глазами паука,
и ужас перед размером сети, ее сложностью и запутанным, но совершенно логичным рисунком вызывал у него холодный пот.
Словно его каким-то невероятным образом провели,
поймали и опутали,
перехитрили, а он ничего и не понял!
Наконец он остановился как раз под паутиной.
Да, вот она, паучиха,
большая и очень мохнатая,
и все эти нити она, значит, вытянула из нутра своего собственного маленького тельца, а он и не слышал никакого треска, никакого чавканья, никакого прядения.
И вдруг, словно удар молнии, его поразило воспоминание.
Оно пришло словно со стороны…
Они с барышней Агнес сидят в парке у лебединого пруда и беседуют, и он как обычно видит только ее нежный физический образ,
губы ее шевелятся, не издавая ни звука, а в это время его взгляд скользит по ее шее, груди
и задерживается там на маленькой серебряной брошке в форме паучка,
а глаза у паучка сделаны из какого-то черного, твердого, блестящего камня,
они холодно с насмешкой глядят на него из выемки между грудями барышни Агнес
(которые ему никогда не доведется трогать или целовать)…
Совершенно так же, как глядели на него теперь глаза настоящей чудовищно большой паучихи!
— Вначале мне больно, а потом я ничего не чувствую,
я уговариваю себя, что ничего не чувствую,
что ничего не происходит,
что это просто кошмарный сон и я скоро проснусь в той комнате, где в то время живу, и скоро войдет моя мать с чашкой горячего шоколада…
Не померещилось ли ему?
Не потерял ли он рассудок?
Неужели и вправду, чудовище как раз в этот момент поманило его к себе одной из своих волосатых ножек?
Дрейф стоял, упершись взглядом в одну точку,
бесконечно маленький, седой и бессильный,
глубоко, глубоко на дне своей странно скошенной, пыльной приемной.
Он постоял еще несколько секунд, уставившись на паучиху, сидящую в центре сети из паутины над креслом, а потом начал осторожно пятиться к двери.
Он снова зашарил одной рукой по банкам и случайно задел банку с зародышем девочки…
Посудина покачнулась на краю полки и упала на пол,
крышка отскочила, старая-престарая банка раскололась на тысячу кусков, весь ковер залило вонючим, старым, желтым спиртом, а зародыш девочки подкатился к крохотным ножкам Дрейфа.
Тут из него наконец вырвался полузадушенный отчаянный крик:
— Накурс, Накурс!
Женщина на диване не шевельнулась.
