жалким, тоненьким, слабеньким голоском маленькой девочки:
— Я не знаю, хочу ли я об этом говорить, доктор,
это связано со слишком большим унижением.
Дрейф, услышав этот тон, в котором невозможно было ошибиться, немедленно понял, о чем идет речь, и чуть загадочно улыбнулся самому себе.
Чтобы внести во все это окончательную ясность,
на случай, если он, несмотря ни на что, все же ошибся,
он решительно, но мягко указал ей:
— Барышня, я знаю, как вам трудно, но подумайте о том, какое облегчение вы испытаете, итак — перед нами теперь новое существо?
— Да.
Ответ ее, однако, прозвучал как бы со стороны.
А физически она выглядела гораздо более худой, чем прежде.
Казалось, грудь ее запала, черты лица утончились.
— Вы молодая или старая?
— Молодая.
Теперь она словно выдыхала каждое слово.
В приемной тотчас же стало очень холодно, и разве не вылетало изо рта Дрейфа облачко ледяного пара?
Он нажимал на нее далее, не обращая внимание на сопротивление, которое было ей к лицу, будучи аналитиком, заходил все дальше и глубже:
— 20, 19, 18, 17, 16, 15, 14?
— 13, да, скорее всего 13.
Дрейф засопел.
Женщина побледнела.
Наружная сторона стеклянных банок, застекленные свидетельства в рамках и огромные очки Дрейфа подернулись легкой дымкой,
но все произошло тихо, незаметно,
так что это едва заметили оба участника беседы.
— Хотелось бы уточнить,
где именно вы сейчас находитесь?
Тут она взяла разбег, помедлила и наконец ответила ему тише прежнего,
голосом, который, казалось, не относился более ни к какому телу:
— В лесу, доктор.
За этим последовала долгая, продолжительная тишина, которая действительно в былые времена могла заполнить целый лес
(а сконцентрированная в этой душной комнатушке, она была почти невыносимо тягостной и глубокой).
Дрейф вздрогнул, а женщина медленно,
слово за словом,
несмотря на огромное внутреннее сопротивление,
выдавила из себя:
— Там пять мужиков.
Так-так, теперь у него не было никаких сомнений!
Этот случай несомненно следовало отнести к категории «половые посягательства»!
Явление, которое в трудах Попокоффа очень метко и необыкновенно выразительно было определено словом:
глупости!
Как хорошо, теперь Дрейф мог на некоторое время отложить ручку и, немного откинувшись назад,
подумать о другом, чтобы рассказ катился сам собой,
так как он не имел никакого значения,
а главное — его не надо было записывать,
ведь это же всего лишь фантазия!
Дело в том, что в Нендинге их научили, что любое утверждение о посягательствах со стороны одного, или нескольких мужчин, или со стороны всего мужского племени,
