— Я возвращу твоей матери ее любовные письма. Те, которые он тогда нашел. Ты знаешь, те, от беженца.
Письма начала сороковых — моя мать тогда стала сдавать беженцам нашу гостевую комнату. Беженцев, немецких и австрийских евреев, Англия интернировала как граждан враждебного государства в 1939-м, вскоре после начала войны. Год спустя их на пароходе отправили в Канаду вместе с первыми немецкими и итальянскими военнопленными. По прибытии в Квебек армейский майор, препоручая их канадской охране, сказал:
— Здесь есть немецкие офицеры, это отличные парни, есть и итальянцы, они вам неприятностей не доставят, а вон там, — он махнул рукой на беженцев, — отбросы Европы.
Беженцев интернировали в лагеря, но в 1941-м их одного за другим стали освобождать. Мой отец — а он за всю жизнь не встретил человека, перед которым мог бы заноситься, — ожидал, что это будет темнота с пейсами. Запуганные наивняки из штетла, для которых он прямо-таки кудесник. Кудесник, овладевший тайнами канадской жизни. А вышло все наоборот: они смотрели на него свысока. Кто он такой — мусорщик, недоумок. Беженцы, оказывается, говорили лучше нас не только по-английски, но и по-немецки и по-французски. Они то и дело — и это после того, что с ними творили немцы, — норовили ввернуть цитатку из этого сукина сына Гете. «Это ж надо», — говорил отец. Мало того, они еще распевали оперные арии в ванной. Они не смеялись до упаду над шутками «Фиббера Макги и Молли»[78], не интересовались стриптизерками, трясшими буферами на сцене «Гэйети», не рвались освоить правила игры в кункен по четверти цента за очко. Мама была от них без ума.
Отец боялся своего отца. Боялся и моей несчастной матери, которая, когда мне шел четырнадцатый, а брату девятнадцатый год, потребовала, чтобы их брак расторгли. Боялся он и своей второй жены. Боялся он, увы, даже меня в мои подростковые годы. Я ездил в трамвае по субботам. Ел бекон. А вот Мозеса Айзека Рихлера не боялся никто. Слишком он был смирный.
Рихлеры были неколебимыми ортодоксами, последователями Любавичского Ребе, и на том стояли. Поэтому, когда моя мать стала угрожать разводом — неслыханный в ту пору скандал, — стаи раввинов в развевающихся черных габардиновых сюртуках слетелись в нашу квартиру без горячей воды на улице Св. Урбана урезонивать мать. Ей, однако, уже давно опостылел заключенный по сговору брак, и она — наконец-то влюбившись — гнула свою линию. С нее довольно. Раввины только вздохнули, когда отец щелкнул подтяжками и, раскачиваясь на каблуках, высказался — выложил, что его больше всего удручало в браке. Когда он, соснув днем в субботу, просыпался, ему не подавали чаю.
