— Всё, думал, повидал, ан нет... Там такое! Не надо такое царю видеть.
— Я сам решу, что царю надо!
Иван Васильевич не гневался на дьяка, перешедшего границы дозволенного. Видно же, что Щелкалов о государе своём беспокоится, от плохого уберечь хочет. Но нельзя царю от грязи прятаться. Грязь — она тоже часть нашей грешной жизни.
Вторая пыточная мало чем отличалась от первой. Но и у близнецов есть особенности.
На дыбе, в полумраке, лениво разгоняемом парой настенных факелов, царь различил очертания девичьего тела. Исподняя рубаха, мокрая от пота или вылитой на неё воды, облепила всё, подчеркнув непристойное сильнее, чем честная нагота.
Девушка подняла опущенную ранее голову.
И дыхнула на Ивана Васильевича таким смрадом, что сразу же пошла кругом голова.
— Берегись, государь! — прохрипел Щелкалов, с силой вцепившись в царские плечи.
Пахло от дьяка при этом немногим лучше, чем изо рта девицы.
— Что...
Царь не договорил.
Следующая волна смрада ушла по левую руку Ивана Васильевича, туда, где был закреплён один из двух факелов.
Смрад горел!
Воздух вспыхнул неярко, с тучей поднявшейся к сводчатому потолку копоти, но горячо.
— Тварь! — прошипел палач и, схватив кожаное ведро, опрокинул его на девицу, взревевшую пуще прежнего. Низким мужским голосом.
— Факелы тушите!
Голос палача окреп. Помощники, стараясь не поворачиваться к девице спинами, сноровисто выдернули факелы из стен, побросали на земляной пол и, не щадя подошв, затоптали.
Мрак сразу сгустился, и только белые пятна рубах палача и девицы позволяли царю ориентироваться в темноте пыточной.
Иван Васильевич невольно сделал шаг назад, к надёжному проёму выхода.
— Что туг у вас творится? — спросил царь.
— Дочь казначея Фуникова на дыбу подняли, государь, — ответил палач. — Как по уложению твоему положено. Думали, что вздёрнём её пару раз, вопросы положенные зададим — да и отпустим. А она огнём плеваться задумала...
— Одержима она, — сказал незнакомый голос за спиной царя. — Бесы ею владеют!
— Кто таков? — не оборачиваясь, спросил Иван Васильевич.
В Опричном дворце царь не опасался удара в спину. Кто бы ни был — всё равно свой, проверенный.
— Отец Мефодий я. Меня отчитать бесов позвали.
— Я сам тебя отчитаю! — взревела девица на дыбе.
Иван Васильевич готов был поклясться, что устами одержимой говорило не одно существо.
Непросто живём, Господи! Опасно, в вечных искушениях и угрозах. И хорошо, когда только для тела; страшнее — угроза для души, бессмертной, но и беззащитной.
