— Пройди по тонкому лучу, — голос, в последние три дня ставший воплощением моей боли, мой верный инструмент, вспомнил начало старинного стиха прежде разума и сердца. Так пальцы помнят, как сыграть песню или танец на лютне и флейте, даже когда бальный зал пуст, дом обветшал, а друзья, которых можно было бы порадовать мелодией, давно гниют в могилах. Но откуда я помню этот стих? Ах да, он из сказки о колодце Лесной Старухи. Заклинание, которым сестра исцелила побывавшего в темном мире брата. Когда Антея просила меня вспомнить его, я не сумела, а сейчас слова так и бегут с языка.
— Потом — по светлому мечу…
Зачем мне рассказали эту сказку? Зачем я рассказала ее дочке? Ведь нужно было рассказать совсем другую сказку нам обеим, страшную и правдивую. О проклятиях, которые нельзя исцелить никакими заклинаниями. О беспомощности любви, иллюзорности надежды, слепоте и жестокости веры. О равнодушии родных, о лжи учителей, о предательстве любимых. -
Картинка ритуала в спальне дочки опять встала перед глазами. Вернее, она была перед ними последние три дня. Она отпечаталась на внутренней стороне век, она бледным, но постоянным фоном накладывалась на реальность, некоторые мысли и случайные слова лишь делали ее безжалостно яркой. Я затрясла головой, как припадочная, но отогнать видение окровавленного кинжала и неподвижного тела на постели не смогла. Осталось сжать зубы и при себя повторять слова старинного заклинания, хоть как-то держащие на поверхности зыбкого, затянутого призрачным маревом болота реальности. Эти фразы были узелками на нити, отмечающими вехи пройденного многими, а теперь легшего передо мной пути.
— Умойся звездным дождем…
Один раз мы с Антеей видели звездопад. Дочери тогда было восемь лет. Я специально разбудила ее глубокой ночью, чтобы показать удивительное зрелище. «Небо ожило!» — закричала она спросонья. Но так и не проснулась совсем, потому что наутро призналась: «мне сегодня приснилось, будто мы катались на звездах. Смешно, правда, мама?»
«Мама?» — и ее лицо на постели, повернутое ко мне… И я протягивала к ней руки через три черных дня и три залитых сиянием безумия ночи, через границу между миром живых и миром мертвых, и верила, что дотянусь, коснусь. Пустите! Антея! Антея! Не верится, что там, под черным холмиком земли — все, что осталось от нее в этом мире. Она была юной и красивой. Упрямой и капризной, скрытной и молчаливой, так не похожей на мать, готовую принести весь мир ей в жертву, и так похожей на отца, положившего ее на алтарь для жертвоприношения. Она была талантливой и чуткой к красоте мира. Безжалостная и ранимая, умная и доверчивая, послушная бунтарка… — Но к чему все эти слова? Хватит и четырех, тех, что написаны на валуне, отмечающем изголовье могилы: «Она была моим ребенком». Кусочек моей плоти, эхо моих мыслей, легкокрылая птица моих мечтаний… — она была моим ребенком.
