Припев о Долгой зиме был тот же, но не прозвучало ни слова о других нациях. В каждом куплете описывалось только всепоглощающее пламя. Когда я дернула отца за руку и спросила, почему, он лишь пожал плечами и пояснил, что у песни множество вариантов. Да и какая разница? Если когда-то за морем и существовали другие страны, их там больше нет, потому что нет и моряков, чтобы о них рассказать. Появлявшиеся время от времени слухи о Далеком крае — стране далеко за морем — были такой же выдумкой, как и сплетни об Острове, где омеги жили свободными от гнета альф. Только заикнись о таком, и публичная порка гарантирована, а то и закончишь как тот омега, которого мы однажды видели за селением: беднягу распяли и держали под палящим солнцем, пока его язык не свесился изо рта чешуйчатой синей ящерицей. А два скучающих солдата Синедриона наблюдали за ним, время от времени пиная бедолагу, дабы убедиться, что тот жив.
— Больше никогда не спрашивай, — велел отец. — Ни о том, что было До, ни о другом месте, ни об острове. Те, кто жил До, задавали слишком много вопросов, слишком многим интересовались, и посмотри, к чему это привело. Сегодня мир такой, какой есть, и нам необходимо знать лишь, что с севера, запада и юга он окружен морем, а с востока — мертвыми землями. И неважно, откуда пришел взрыв. Значение имеет лишь то, что он случился. Все это дело давнее и такое же непостижимое, как и уничтоженное До, от которого остались только слухи, предания и реликты.
* * * * *
В первые месяцы заключения нам время от времени дарили возможность увидеть небо. Раз в несколько недель узников выводили на крепостной вал, чтобы мы размялись и глотнули свежего воздуха. Обычно нас выводили по трое в сопровождении как минимум троих охранников, которые внимательно следили, чтобы мы держались подальше как друг от друга, так и от каменных зубцов стены, выходившей на раскинувшийся внизу город.
Что нельзя приближаться к другим заключенным и тем более пытаться заговорить я узнала на первой же прогулке. Сопровождая нас из камер, один из стражей постоянно раздраженно ворчал на отстававшую светловолосую женщину, которая прыгала на одной ноге.
— Не отбери вы мой костыль, я бы передвигалась быстрее, — заметила она.
Ее слова остались без ответа, и она закатила глаза, поглядывая в мою сторону. И хотя это была даже не улыбка, но я впервые после похищения ощутила хоть какое-то подобие теплоты. Когда мы выбрались на воздух, я попыталась украдкой приблизиться, чтобы шепнуть ей пару слов. Не успела я подойти и на три метра, как конвоир впечатал меня в стену так сильно, что на лопатках остались синяки от камней. Когда меня тащили обратно в камеру, охранник рявкнул мне в лицо, брызгая слюной:
