Сейчас они затмевали все.
Они завораживали, будили трижды скрытую вековую память, отзывались в душе непонятной удалью. А с язычницей, - так показалось Илье, - вообще происходило нечто странное. Чем больше прибывала толпа, чем гуще завязывался разговор, тем беспокойнее становилась каменная девушка. Порывалась убежать и медлила, все больше оживала и оставалась каменной. "С Ирины писал, - подумал Илья, любуясь язычницей. - В жизни тоже так. Сложно..."
Сумерки, наконец, взошли и на Кипарисную горку. Изображение сразу же стало тусклым, потеряло глубину и рельефность. Зрители направились к берегу.
- Вот вы где!
Анатоль налетел на них - рослый, сильный, еще более загорелый - схватил Калия за плечи, расцеловал:
- Я у них спрашиваю, в оргкомитете, - откуда, мол, кто привез? Кто додумался? Друзья твои, говорят. Я ищу, ищу. Полдня ищу.
Он повернулся к Илье, просиял лицом.
- О, мой щедрый гость?! Значит, вы вдвоем. Вот радость. Знаете, что мы сделаем, ребята? Мы закатим сейчас королевский ужин. И не где-нибудь, а в подводном кафетерии.
Ночью, когда Илья уже засыпал, он услышал голос доселе дремавшего прибоя. И почувствовал в нем уверенность.
"Да, это именно то, что появилось в Анатоле, - подумал успокоенно он. Новое качество, которое я не сразу узнал. Уверенность - это хорошо".
Он вспомнил еще одно сегодняшнее высказывание Анатоля - чуть захмелевшего и, может быть, впервые за много дней счастливого: "Вы просто гении, ребята. Мои добрые гении".
Вспоминал все это Илья еще бодрствуя, а улыбнулся мыслям своим уже во сне.
НАД ПРОПАСТЬЮ
"Неужели?.."
Этот неотступный вопрос терзал его с тех пор, как позвонила Ирина. Слова ее были обычные, даже чуть насмешливые, но нечто хрупкое и беззащитное, льдинка непонятного переживания тоненько позванивала в них, и он вдруг засомневался во всем - в себе, Ирине, непреложности слов - и начал гадать: "Что же это значит?"
"Неужели любит?"
"Неужели все, что мучило меня, есть не что иное, как плод больного воображения? Больного?! Да, да, чему ты удивляешься? Ты давно болен нетерпением и мнительностью, гигантизмом желаний и дистрофией возможностей, неразборчивой, слепой сверхтребовательностью к себе и, что печальней всего, к другим".
Анатоль поежился.
Никогда еще, даже в мыслях, он не был так безжалостен по отношению к самому себе.
"Выходит, я мучил ее? Своей самовлюбленностью, эгоизмом?"
Он тут же возразил себе:
"Брось казниться... Все это имеет значение только в одном случае - если Ирина... Нет, нет! Откуда ты пришла, надежда? В чем почудилась? В слове, жесте? А может, в приглашении посмотреть стройку? Но ведь это чепуха! Формула вежливости. Таких, как ты, только в гости и приглашают... После всего. После всех "нет". Дав время на отрезвление. Чтобы потом предложить дружбу".
