Тысячей взят он, а все ж не убывает его.
Скажи, где теперь ты и все, кто доверен твоему попечению? – «Шатаемся от духа головокружения, хватаем тучи, ветер пьем, дырявый мешок набиваем, едим свои руки в темноте, носим жар в подоле, охотимся на свой хвост, по чужим вестям судим, что есть доспехи благочестия, что научение в добродетели, что плод праведности, и не верим, что бывает такое на свете; печальное мы и плачевное зрелище Богу и ангелам». – Что будешь делать, пока тебя не ослепили, как Седекию, и не выкинули вон из Иерусалима? Если ты не ведаешь ни себя, ни того, какому духу служишь, лишь одно молвлю: отрезвись, посмотри – не скажу на себя, но на место, где ты должен бы быть, – и моли, чтобы чувство послужило тебе, пока не истощилось, чтобы память и рассудок представили доводы спасения; тебе, тебе это говорю, пастырь безумный, – если не хочешь делать, пока можешь, на суде Божием уже не сможешь, хотя и захочешь.
Досточтимому и боголюбезному господину Евсевию Иерониму, пресвитеру Вифлеемскому, Р., смиренный священник ***ский, – о Христе радоваться
Кажется, все под этим кровом знают, что им делать, я один не ведаю, о чем мне печься и с чего начать. Вышло солнце, и закипел дом сборами. Выхожу и я вслед за всеми, кое-как совладав со своими мыслями; на дворе вижу нашего гостя, уже на коне, дающего распоряжения слугам. С той поры, как на ночных пирах, что у нас повелись, принято было не подавать одну посуду дважды, наш господин полюбил говорить, глядя на разубранный стол, откуда какой дар ему достался, и все свои странствия повторил от драгоценности к драгоценности, из каждой чаши творя себе постоялый двор, а потерянное спеша миновать, как заклятое место: но наконец обнажилось дно его богатств, к тому же перед самой охотою, на которой они думали устроить себе новое пиршество среди леса, однако тут гость наш вступился, сказав, что, стало быть, теперь для него время потчевать, и велел своим слугам спуститься и взять из привезенного им скарба все потребное. Итак, вижу его, занятого последними распоряжениями, и, поспешно подойдя, за поводья ухватившись и касаясь самой его руки, крепко закутанной в холстину, начинаю говорить, что всякому попечению свое время, что дом, растревоженный и угнетенный тяжким недугом хозяйки, не следовало бы бросать ради какой-то дубравы, которая не человек и назавтра будет стоять на том же месте, что опасности, поданные нам небом, не стоит умножать опасностями, отыскиваемыми добровольно, и что если кто-нибудь сам не видит своего безрассудства, на то дается ему совет и остережение друзей, – не помню, что еще я сказал и какие перед ним излил просьбы, великой печалью полный. Он же, наклоняясь ко мне с улыбкою: «Вижу, – говорит, – досточтимейший отец, пламенную твою заботу об этом крове и завидую тем, кому Бог даровал столь ревностного поборника; однако прими в рассуждение, что не от чего иного, как от моих речей ваш господин возымел такое намерение, и стыдно было бы мне его теперь отговаривать, будто я только за чашею отважен, а коли так, то этой охоты не избежать: ведь тебе, я думаю, известно, что желание двоих не бывает неисполненным». Так промолвил он и отъехал прочь, я же понял, что ничего не добьюсь, ибо своими рассказами гость воспламенил в нашем господине столь великую любовь к доблести и такое нетерпение ее оказать, что никакими человеческими речами его не сдвинешь с этого намерения, ибо он скорее умрет, чем станет заново терпеть свой стыд, привезенный из-за моря; я же не волшебник; потому я отошел и оставил их.
