За широкой трубой звякнул металл. Оттуда, подняв костлявые руки, трясясь всем телом, вышел немолодой немец. Грязная пилотка натянута на узкую голову до ушей. Подбородок, заросший серой щетиной, безвольно повис. Оступаясь, он шел прямо на Батова, глядя на него умоляющим взглядом больших глаз с красными веками.
— Марш туда! — показал Батов на лазейку.
— Эй, эй! Славяне! — крикнул вниз Крысанов. — Гостей принимайте, госте-ей! — Этот немолодой уже человек, родом из-под Пензы, был мешковат и больше смахивал, пожалуй, на медведя.
— Давай сюда! Спускай их по одному за ноги! — послышался снизу чей-то озорной голос.
Батов и Оспин медленно продвигались вперед, прощупывая взглядом закоулки. Теперь они освоились и все хорошо видели в полумраке.
За второй трубой здоровенный средних лет ефрейтор перевязывал молодого бледного немца, почти мальчика, раненного в плечо. Услышав, что подошли русские, ефрейтор грузно повернулся к ним, что-то сказал и показал руками, что оружия у них нет. Не обращая внимания на подошедших, снова занялся перевязкой.
Раненый стонал. Лицо его покрылось крупными каплями пота, глаза бессмысленно блуждали. Шинель валялась тут же. Рубашка разорвана. На обнаженном плече сквозь бинт проступают рыжие пятна.
Взглянув на них, Оспин чуточку задержался, тряхнул стволом автомата и, будто злясь на себя за минутную слабость, закричал:
— Марш на выход, антихристы!
— Sohn, Sohn! Das ist mein Sohn! — лепетал полный немец, защищаясь рукой и с мольбой глядя на Оспина.
Словно из далеких веков прошлого до сознания Батова дошел смысл этих чужих слов и тронул за сердце. «Сын!» — догадался он, и, молча взяв за руку Оспина, отвел его от этих людей.
— Пошли дальше, — сказал он глухим голосом.
Оспин недоуменно вскинул глаза на командира, не узнавая его.
— Да вы ранены, товарищ младший лейтенант!
Перед ним стоял не розовощекий юнец, не тот большой и наивный ребенок, каким видел его Оспин в начале боя, двое суток назад. С грустью тогда подумал, что гибнут почему-то в первую очередь вот такие чистенькие, с добрыми глазами новички. Наверно, и этому в Данциге будет крышка.
Теперь перед ним стоял внезапно возмужавший юноша с суровым лицом, со складками на лбу. Из разодранной щеки сочилась кровь, смешиваясь на лице с грязью и копотью. Но в усталом взгляде все еще где-то пряталась чуть заметная добринка, которая осталась от того прежнего, наивного юнца, знакомого с войной только по книгам и рассказам.
