Шокотов остался один. Но поколебавшись с минуту, он бросил вверенную ему церковь и зашагал, высматривая впереди себя цветастую шаль. Оказавшись в Штатной Никоновской улице, Модест скоро увидел, что мещанка под шалью скрылась за высоким сплошным забором небольшого, но крепкого дома.
— А послушай, — остановил он проходившую мимо бабу, такую толстую, что издали её можно было принять за сноп, чудом ли каким-то, магнетизмом ли перемещающийся вдоль улицы, — не знаешь ли, кто живёт в этом доме? Ведь ты, я чай, местная?
— Отчего ж не знать — знаю! — охотно остановилась баба, точно только и ждала, чтобы кто-нибудь заговорил с ней. — Да тут все знают — на то и соседи. И не сослеживай — узнаешь. Само так в глаза и лезет…
Она хотела ещё что-то добавить, но Шокотов оборвал её.
— Кто ж эта женщина? — спросил он, кивая на дом за глухим забором.
— Эта?..
И толстуха поведала, что дом ещё недавно занимали купцы Селецкие, «да вот те, что в рядах мелочную лавочку держат». Но ещё на прошлое Успение купцы дом продали. А купила дом не хозяйка, что живёт в нём, да она и не хозяйка. А купил один мещанин — Фома Григорьевич. А кто он и откуда — про то неведомо. А хозяйка, которая и не хозяйка вовсе, не жена ему, а «прости Господи» полюбовница. Мещанин солидный такой, с носом. Здесь не живёт, ходит только. А есть ли у него своя жена — про то тоже неведомо. Как только Фома Григорьевич дом-то купил, так полюбовницу свою — Ариной звать — и заселил сюда. А про неё сказывали, что будто она — мужняя жена — пришла сюда не то с Великого Устюга, не то с Архангельска, не то с какого другого города. А тут уж Фома Григорьевич её подобрал и полюбовницей своей сделал. И содержит её, и приходит часто. Она же милости такой не оценила и в последнее время то бранится, то вдруг как завопит, а Фома-то Григорьевич как зарычит… Должно, учит её. А даве — двор не то мыли… Так воды столько вылили!.. По всему посаду сушь, а тут на улице — реки разливанные.
— Вона… какие лужи, — объясняла баба, растопырив пальцы.
Как вдруг лицо её переменилось.
— Оборотись-ка… Оборотись-ка, мил человек, — зашептала она, вперив загоревшиеся глаза куда-то поверх левого плеча Модеста Шокотова, то и дело переводя взгляд на его лицо, точно приглашая взглянуть, точно говоря: «Да вот же то, что ты ищешь! Обернись только».
Модест обернулся. К высокому сплошному забору подходил человек. Человек как будто незнакомый Модесту, но в то же время мучительно напоминавший кого-то. Довольно ещё молодой, одетый просто, но чисто. Лицо показалось Модесту грубым, мясистым. Из-под козырька сверкнули на Шокотова два маленьких, востреньких глазка, будто огрызнулись два злобных зверька и спрятались снова в нору.
