Смотрю в зал, – мои железнодорожники как будто слегка успокоились: значит, заинтересовались, слушают со вниманием, не перебивают. Тут я решил окончательно взять их в плен, как и полагается опытному оратору-массовику. Здесь, говорю, кто-то из вас задал мне вопрос: когда, мол, наша жизнь полегчает? Я и сам недавно этот же вопрос задал товарищу Ленину. Встретился с ним возле царь-пушки по дороге в столовку и спрашиваю: "Владимир Ильич, скажите, когда наша жизнь полегчает?" А он в ответ: "Я сам только что хотел вас спросить: вы не знаете, товарищ Демьян Бедный, когда наша жизнь полегчает?" Посмотрели мы друг на друга и рассмеялись. "Нет, Демьян, – говорит Ленин, – кроме шуток, положение наше хуже худого: только что побили Деникина – Врангель выскочил; побили Врангеля – разруха выскочила; кое-как начали справляться с разрухой на железной дороге, глядь – прорыв на топливном фронте; с топливом мало-мало справились – с продовольствием крах, отчаяннейший голод… Это, знаете, Демьян, – говорит Ленин, – напоминает журавля из сказки: хвост вытащил – клюв увяз, клюв вытащил – хвост увяз…" В зале послышались смешки.
Чтобы, так сказать, окончательно развеселить аудиторию, стал я ходить по эстраде, изображая Ленина: руки за жилет, ноги с пятки на носок, склоняюсь и выпрямляюсь, точно и в самом деле вытаскиваю то клюв, то хвост, и приговариваю характерным ленинским голосом: "Хвост вытащил – клюв увяз; клюв вытащил – хвост увяз…" Тут моя аудитория совсем потеплела: хохот, аплодисменты… А мне того только и надо.
Но тут я невзначай взглянул перед собой и вдруг перед самым носом увидел Ленина, который сидел во втором ряду, с самого края на приставном стуле, заложив ногу за ногу в своем стареньком пальтишке внакидку, мял на колене свою известную кепку с отстегнутым козырьком и смотрел на меня в упор глазами, не предвещавшими ничего хорошего. Я так и обмер. Ну, думаю, влопался! Аж горячий пот меня прошиб. Теперь уж, думаю, не помилует! Я наспех, кое-как закончил свое выступление и убрался за кулисы, стараясь, не попадаться на глаза Ленину, который, сбросив с плеч пальто, в коротком пиджачке, худой, осунувшийся, с блестящими глазами, поправляя на шее галстук в горошину, уже взбегал по лестничке на сцену, и едва его увидели, как разразилась овация. А я тем временем, схватив в охапку кушак и шапку, побежал на улицу к машине, рассчитывая поскорее улизнуть… Аи, не тут-то было! Оказалось, что в наличности всего один-единственный свободный автомобиль, которому было приказано после окончания собрания везти нас обоих – Ленина и меня – куда-то на собрание в другой конец Москвы, где Владимира Ильича уже давно дожидаются. Вообразите мое положение! Однако ничего не поделаешь. Влез я в машину, забился в угол и жду. Через полчаса, окруженный восторженной толпой рабочих, возбужденный, раскрасневшийся, выходит из клуба Ленин, жмет провожающим руки, обещает приехать еще раз, как только будет малейшая возможность, и садится в автомобиль – рядом со мной, – но с таким видом, будто меня и вовсе нет. Говорит шоферу: "Давайте, пожалуйста, поехали прямым ходом, время не терпит, товарищи давно уже ждут", – и откидывается на подушку. Лицо каменное. Хоть бы раз улыбнулся. Или в крайнем случае хотя бы отругал, и то было бы легче. Но нет. Молчит. Один только Ленин умел так грозно молчать. Едем таким образом в абсолютном молчании минут десять. Целая вечность! Вдруг он оборачивается ко мне:
