Он выдал нам оружие и продовольствие, но с патронами почему-то тянул.
— Ну а теперь, — он вдруг жирно засмеялся, показывая нам свои гнилые зубы, — идите в конюшню и выберите себе по жеребцу. Какие понравятся, тех и седлайте. Вы пока выбирайте, я тут счас… по одному делу распоряжусь…»
— Лошадь! Господи, зачем это?! Ты спятил! — в комнату вошла, нет, не вошла, прямо-таки влетела мама.
Она сорвала со стены блистательного жеребца ахалтекинской породы, которого только вчера подарил мне Вадик. Р-раз — и нету жеребца — рваная бумажка.
— Мама!!! — Я бросился к ней.
— Ах, ты еще со мной разговариваешь?! Ты еще смеешь?!
Она не забыла, конечно, что в 18.00 меня будут разбирать в райисполкоме.
Пришел с работы папа и сказал:
— Собирайся.
Я давно уже был собран.
Всю дорогу папа молчал, о чем-то думал. Честно говоря, мне было ужасно стыдно перед ним, и я страстно желал, чтобы он прочитал мне нотацию. Ну, сказал бы, что я дрянной, отвратительный человечишка, недостойный своих родителей. И стало бы легче и ему, и мне. Папа молчал. Папе было жарко. Он то и дело промакивал лоб платком.
В исполкомовском вестибюле на мягких красивых стульях сидели Вадик со своим отцом, Генка с матерью и еще много незнакомых мне людей. Взрослые начали говорить о чем-то своем, наверное, о воспитании, и мы отошли в сторону, чтобы им не мешать.
Дверь, в которую нам предстояло войти, открылась — вышли Крот и небольшого росточка с красным лицом человек, должно быть, его отец. Одет он был как-то странно: в болотные сапоги, выцветшую гимнастерку.
— Ну, что? — спросил Генка у Крота.
— Хотели пришить угон мотоцикла, да не вышло.
— А лошади? — спросил Вадик.
— И лошади тоже.
— Не вышло? — спросил я.
— Эт фигня — лошади, за них не потянут.
Не успели мы его толком расспросить, как и что, чей-то начальственный голос позвал:
— Лошадники, заходите!
И мы, лошадники, то есть Генка, Вадик и я, зашли.
Мы встали перед длинным столом, за которым сидели пять женщин и один мужчина в форменном костюме с серебряными звездочками. Наших пап и мам разместили в переднем ряду небольшого зала.
— Варламов, — громко сказала одна из тех пяти женщин.
— Ну, — поднял голову Генка.
— Сколько раз катался на лошади?
— Один.
— Все вы — «один».
— Ну а ты, Мухин, что скажешь?
— Один.
Все сидящие за столом смотрели на нас и качали головами — не верили. И тогда я сказал:
— Три раза.
Раз одного мало, пусть будет три, мне не жалко. Генка и Вадик вытаращили на меня глаза, зато из-за стола сказали:
