(…Ну, что ты, Боря! Письмо — это особая материя. Ты пишешь — ты ловишь часть своего бытия, пробуешь остановить мгновение, зафиксировать его. Ты доказываешь самому себе, что у тебя было вчера; что все, происходящее с тобой, не иллюзия. Ты свидетельствуешь: жизнь есть, я живу; пишу — следовательно, существую. Ты обеспечиваешь свое завтра: ведь реальность нашего «вчера» дает основание верить в такую же реальность нашего «завтра». И — независимо от того, что ты пишешь — ты лепишь свое бессмертие. И ты еще спрашиваешь, почему люди пишут? Вот поэтому. Кстати, обрати внимание: писать стали куда больше, чем раньше. Куда ни ткни — писатель. Почему — не думал? Боятся, Боря. Люди боятся. Они перестали ощущать реальность — слишком быстро все меняется; слишком зыбко становится под ногами…).
Ноги затекли: встал размяться, покурить — поскользнулся, чуть не упал, перешагивая через стопку «особо ценных». Прав был друг Володя — под ногами зыбко. А все почему? Потому что книг слишком много… Он ведь и мне советовал писать — в смысле, дневник вести: говорил: и жизнь у тебя интересная, и видения необычные. Так он упорно называл мои винтовые глюки — видениями. Уверял, что видения эти неслучайны, что даны как раз для того, чтобы записывать их — иначе, мол, разве бы помнил ты их наизусть? А Бог его знает, может, и правда.
(…Я полагаю, Боря, что точки тяготения есть, должны быть. Иначе ты вряд ли так подробно помнил свои видения. — И — какие это точки? То, что он написал, а я собираюсь украсть? — Не только. Прибавь еще сходство. — Не собираюсь я ничего прибавлять! Я об этом сходстве пока только с твоих слов знаю… — О, вот, кстати, еще одна возможность — слова. — Что — слова? Ты не заговариваешься, Володя? — Да нет, Борь, я имею в виду твое отношение к словам. Не характерное для большинства. Как раз, между прочим, в духе Великой Тайны письма — или нет? Потому и говорю тебе: попробуй все же записать…)
Я сказал ему, что не хочу «ловить и фиксировать» — я же не опер, я вор. Меня как раз иллюзия вполне устраивает: отпечатков не снимешь, и вещдоков нет. А уж если это иллюзия без свидетелей, то и вовсе красота. И тут он выдал: может, если запишешь то, что видел, страх уйдет. Какой? Да вот этот самый, который ты сейчас коньяком пробуешь убить. Ага, тут я перешел на повышенные тона: нет никакого страха и не лезь ты ко мне; как же нет — я ведь вижу; в итоге выпили еще и я успокоился… Сделал жест доброй воли — согласился: хорошо, пусть, ты прав. Есть страх. Боюсь. Чего — не понимаю. И почему — тоже в толк не возьму. Казалось — плюнуть на все эти видения и совпадения и забыть. А никак. Он моментально решил мне помочь: сейчас, сказал, мы все проанализируем — и тогда станет ясно. А как только придет ясность, твой мистический ужас пройдет. Да-да, так и сказал: мистический ужас. А я ответил: это не ужас. Это мистическая паника. И он начал спрашивать…
