(…Вот она, Боря, внутри — Великая пустота. Когда освещена одна грань стакана, не видишь остальные — они в тени. Но — поверни: и свет упадет на новую грань. А содержимое не меняется — пустота остается пустотой…).
Да-да: про душу он говорил, вроде это как внутренность стакана, пустота; освещенная грань — это нынешнее воплощение; да, точно. А я задал вопрос — хороший вопрос, отличный — Комментатор аж в ладоши захлопал от удовольствия; я спросил: если все так, то кто же тогда поворачивает стакан? А он мне, кстати, не ответил…
Жулик подошел, понюхал книги: удивительное животное — обувь жрет, а книги нет; почему?
…Семнадцатый век пошел. Гроций — три штуки. Боден — девять. Двухтомник Галилея. Два Эразма Роттердамских — 1661 и 1735 годов. Гоббс — 1677. О, Сирано де Бержерак, знаю такого. А это что? Журналы. «Вестник народной воли», «Голос из России», «Свободное слово», «Полярная звезда» — в отдельную кучку…
Переплеты — шершавые, гладкие; поврежденные уголки, стершиеся шрифты. Каждую из них, моих книг, я знал на ощупь, хоть и не смог бы отличить по шуршанию листов книгу девятнадцатого века от фолианта пятнадцатого. На всякий случай попробовал: прошелестел страницами близко к уху, прикрыв глаза, точно, как делали не раз и Климов, и Соловьев, и Комментатор. Ничего. Никаких озарений. Шорох и шорох.
(…Видишь ли, Боря, Климов, и Соловьев ничего не знают о книгах. Парадокс? Да, конечно. Но это так. Когда Кинг-Конг перебирает листы манускрипта, он не видит их и не чувствует. Он видит и чувствует деньги — только деньги; купюры хрустят у него в руках. А Соловьев? Для него книги — устаревший в наше время способ самоудовлетворения. Его поиски утраченных тиражей, томов с автографами, инкунабул с поврежденным уголком седьмого листа — это же рукоблудие чистой воды! А то, что он тебе рассказывает — про историю, про путь и муть, книжную судьбу — треп, болтовня; как говорят некоторые твои знакомые — гнилой базар…)
Судьба… Да, было: Соловьев говорил мне, а я, видно, пересказал Комментатору. У каждой книги — своя судьба. Что ни говори, а вот этим, с еще не вытравленными штампами, да и другим, где штампов уже нет — судьба досталась странная. Когда-то — читали, пытались понять, искали смысл. А сейчас никого не интересует то, что внутри — зато форма стоит бешеных денег. Коллекционеры, библиофилы — они не читают; они переворачивают страницы — так шуршит или эдак; ищут ошибки в нумерации; содрогаются от удовольствия при виде первого экземпляра или нумерованного издания. И ведь то же самое, только позже, лет через пятьсот, будет и с теми книгами, что лежат сейчас в магазинах. Неужели никто не понимает? Нет. Люди пишут и пишут новые книги — а зачем?
