Иванов рассказал, что после войны долго председательствовал вот в этой своей деревне. Когда же колхоз укрупнили, стал бригадирам здесь же, в бригаде, самой дальней от центральной усадьбы. И только недавно перешел в конюхи, силы уже не те.
— А как дети? С тобой живут?
— Разлетелись давно. Сын в городе, механиком. Дочки тоже там. Уже внуков шестеро. А у вас-то семья большая?
— Две девчонки. Да малы еще: в пятом и третьем классе, — ответил Никаноров и вдруг спросил: — Слушай, ты помнишь Хихича? Из взвода управления, разведчик.
Как же Иванову не помнить этого Хихича? Отчаянный был!..
— В Ростове встретил его. Все такой же. В милиции служит. А твой Алферов в Иркутске, директор финансового техникума.
— Смотри-ка! — удивился Иванов. — Высоко летает…
Вспоминая однополчан, они подошли к добротной избе. В горнице было прохладно, пахло вымытыми полами, яловой кожей, сыроватой известкой — наверно, хозяйка побелила печку. Запахи были чужими, лишь кожевенный смутно напоминал Никанорову шорно-седельную мастерскую в их полку. Туда батарейный старшина время от времени посылал Иванова латать конскую амуницию.
— Помаленьку шорничаешь?
— Приходится. Молодых к этому делу не шибко привадишь.
— Что ж так?
— Ковырять шилом кому интересно? Хомут не мотоцикл. Да вы, товарищ лейтенант, располагайтесь, отдыхайте. А я хозяйку сбегаю поищу.
Никаноров повесил пиджак на спинку тяжелого самодельного стула, осмотрелся. Два портрета висели над старой деревянной кроватью с пирамидой подушек. Иванов, молодой веселый здоровячок; рядом — чем-то похожая на него женщина в мелких кудрях, завитых, должно быть, в районной парикмахерской. Портреты отражались в зеркале желтого трехстворчатого шифоньера и смотрели на Никанорова будто издалека.
В сенях послышались шаги. Дарья вошла, первой поклонилась, сказала:
— Здравствуйте, как величать вас по батюшке-то не знаю. Все лейтенант да лейтенант, говорит Васильич. С дороги умыться, поди, желаете? Васильич, проводи-ка их!
Никаноров, раздетый до пояса, умылся холодной, из колодца, водой, растерся льняным полотенцем. Он ощутил бодрость и легкость в своем поджаром, волей случая пощаженном пулями и осколками теле. Все в этом здоровом теле, как и в душе его, сейчас радовалось жизни и встрече с человеком из дорогого ему военного прошлого.
У Иванова же от ледяной воды — он сполоснул только руки — заныли застуженные, больные суставы, обожгла, припекла, уж в который раз, какая-то лихоманка внутри, но тут же отпустила.
