Даже при Брежневе, Рейгане и Джимми Картере, в доспидовый развратный диско-эйдж 70-х, для фингерфакинга на палец надевали хозяйственный дигиталис - напёрсток из резины. Это как Фрейд и Фройд. Вам решать, но если вы человек культурный...
***
Шахиншах Ирана скончался от рака на базе ВВС США, Сашка Коржев умер на даче от заражения крови. Срулик глубоко оцарапал ему живот синим ногтем, и внёс туда инфекцию. Коржев никогда ничем не болел и плюнул на подозрительный нарыв. Пил пиво (он предпочитал самое дешёвое), потом, скинув дачные сандалеты, гулял босиком по тёплым тропинкам между грядок. Сандалии были особого фасона - цвета томатной пасты, с округлёнными носками в дырочку, их любили носить прижимистые хиппи, а торговали ими в магазинах уценённых товаров при автовокзалах и крытых рынках, где, кроме того, можно было смеха ради приобрести чёрные плавки на шнурке сбоку - по две копейки за штуку. Полсотни за рубль. Недаром признание "я не транжир" из уст Коржева звучало не менее внушительно, чем "я - тамплиер", или "я - водолаз-2".
Среди ночи - температура сорок. Бред. Который, увы, никто не подслушал и не записал. В отличие от злосчастного коттеджа в Беверли-хиллз, где ненормальные зарезали актрису Шарон Тейт, дача Крюка, о чём саркастически скорбит Кровожёр, обнесена таким высоченным забором, что перешагнуть его способен разве только один Чорт, если ему вздумается посеять в огороде какие-нибудь плевелы.
Жена Крюка Тамара под вечер Троицыного дня вошла в деревянные сени, и сперва ничего не поняла, однако, уловила тонкий смрад, как на погосте листьев тление. От неё и самой, даже на банкетах попахивало так, будто эта женщина натирается макаронами по-флотски. Нет, вонища мало о чём говорила чете интеллектуалов.
- Папа, ты где? Папа, ты дома? - крикнула она, пожав губы и надувая щёки, чтобы не расхохотаться в истерике. Ответа не последовало. Вместо него - нарастающий рокот. Мухи, множество мух. Выронив кошёлки, Тамара начала озираться, словно неслась на карусели и не кому её остановить. Симметричная свастика, вымощенная венскими гвоздочками на двери в чулан, рухнула к её ногам, как крышка гроба.
День. Ночь. День. Коржев пролежал на солнцепёке в жарком пентхаузе пятеро суток. Отпевали его под крюковое пение. В закрытом, понятное дело, гробу. Скорбящие оказались лишены возможности в последний раз взглянуть на его огромный лоб, одинаковых размеров и цвета с животом. Это был цвет промасленного пергамента. Как будто в кожаный чехол с масками лица, мошонки и пр. была туго-натуго запелената натёртая молотым красным перцем кура-гриль (разумеется, если из неё вынули косточки). Крюк уморился. Строил две дачи подряд - одну за городом, другую на небесах, куда не долетают синие мухи. Гудбай, мистер Чипс.
