В первый раз за утро он посмотрел мне в лицо. С левого уголка губ спускалась новая ниточка коросты – след от шмуфа, что провел прошедшую ночь в его желудке, усыпляя папу. Хлю-ю-юп. Хлю-ю-юп. Хлю-ю-юп.
Это я виноват, что папе приходится переживать такое. Я ощутил на плечах груз этого понимания.
– Я хочу, чтобы ты отлично сыграл в этой пьесе, Джимми. Хочу, чтобы ты достиг в чем-то успеха. Или ладно, если это на тебя слишком давит, я просто хочу, чтобы ты получил удовольствие, – его улыбка дрогнула, но он гнул свое. – Не задерживайся слишком долго на улице. То есть не позже необходимого. Не хочу, чтобы ты об этом тревожился. Только не на этой неделе. Может, и не на следующей. Я хочу сказать, Джимми, что я пытаюсь. Хорошо? Я попытаюсь.
Я смотрел на солнце в надежде, что слезы застынут в глазах и не польются по щекам. В такой позе я умудрился кивнуть. Боковым зрением я заметил, как папа поднял руку, словно хотел похлопать меня по спине. Я внутренне взмолился, чтобы он этого не делал – слезы хлынут из моих глаз как стеклянные шарики. Но одновременно хотел, чтобы сделал.
Он встал, вытащил из заднего кармана перчатки и похлопал ими по бедру, чтобы стряхнуть налипшую траву. Он поправил очки, и я подумал, что пластырь на дужке – это тоже своего рода мужество, он цепляется к очкам с тем же упорством, как папа цепляется за свои обязанности перед лицом наполненной страхом жизни.
Минуту спустя он отчалил по подъездной дорожке на фургоне «Сан-Бернардино электроникс». Выехав на улицу, просигналил мне клаксоном. Как только он уехал, разумеется, глядя на знак ограничения скорости, дверь за моей спиной открылась с вороньим карканьем.
Таб затопал по ступеням так, словно его только что сшили из разных частей трупа. Он прохромал мимо, встал на лужайке, широко раздвинув ноги, и потянулся, зевая. На широкой спине натянулась покрытая розовыми пятнами футболка.
– Ты-ы-ыу… хорошо-о-оу поговорил… ох, как все болит! Поговорил с отцом?
Я пожал плечами. Он перевел взгляд с меня на ступеньку, на которой я сидел, но похоже, сомневался, что ноги смогут согнуться и выдержать вес тела. И Таб просто застыл как раздутое пугало, покачиваясь в слабом ветерке. Я ждал потока слов, отражающих мои собственные чувства: нам нужно прикрутить железную решетку под моей кроватью, сделать что угодно, лишь бы предотвратить возвращение охотников на троллей.
Но вместо этого его пухлое лицо со следами от подушки сложилось в кривую ухмылку.
