Во-первых, мне предстояло раскачать критиков, заставить их преодолеть привычку к восхвалению. Я к тому времени принадлежал уже к категории маститых писателей, с прочной репутацией, высоко котирующейся на эстетической ярмарке. Воздавать мне почести стало уже правилом, требующим строгого соблюдения. А критики — известное дело, — если уж разложат все по полочкам, поди заставь их отступиться от собственного мнения! Заметят ли они теперь, что я исписался, или так и будут упорствовать в своих льстивых оценках?
И второе. Кровь — тоже ведь не водица. Думаете легко мне было обуздывать, давить в себе неудержимый порыв гения. Как бы я ни старался казаться банальным и посредственным, свет одаренности с его магической силой мог просочиться между строк, вырваться наружу. Притворяться для подлинного художника мучительно, даже если хочешь казаться хуже, чем ты есть.
И все-таки мне это удалось. Годами укрощал я свою неистовую натуру. Я научился так тонко и изощренно симулировать бездарность, что одно это могло служить доказательством великого таланта. Я писал книгу за книгой, все слабее и слабее. Кто бы мог подумать, что эти вялые, невыразительные, лишенные образов и жизненной достоверности суррогаты вышли из-под моего пера? Это было медленное литературное самоубийство.
А лица моих друзей и коллег с каждым новым моим изданием все светлели, разглаживались. Я их, бедолаг, постепенно освобождал от тяжкого бремени зависти. И они вновь обретали веру в себя, примирялись с жизнью, более того — начинали по-настоящему меня любить. Расцветали, одним словом. Как долго я стоял им поперек горла! Теперь же осторожно и заботливо я врачевал их раны, доставляя громадное облегчение.
Стихали аплодисменты. Я уходил в тень, но был доволен судьбой.
Я больше не слышал вокруг себя лицемерно-восхищенного ропота, меня обволакивала искренняя, горячая волна любви и признательности. В голосе товарищей я стал различать чистые, свежие и щедрые нотки, как в старые добрые времена, когда все мы были молоды и не ведали превратностей жизни.
Как же так — спросите вы меня, — значит, ты писал только для нескольких десятков своих коллег? А призвание? А публика? А огромное число ныне здравствующих и грядущих им на смену, которым ты тоже мог бы отогреть душу? Значит, такова цена твоему искусству? Значит, так скуден был твой дар?
Отвечу: да, действительно, долг перед друзьями и собратьями по перу ничто по сравнению с обязательствами перед всем человечеством. Но ближнего своего, неведомую мне публику, рассеянную по всей планете, грядущие поколения второго тысячелетия я ничем не обделил. Все это время я тайно вершил возложенное на меня Всемогущим. Паря на крыльях божественного вдохновения, я написал книги, отражающие мою подлинную суть.
