Ложью обернулось все, что связано было с Любкой. Кривой, холодной казалась светящаяся в тумане луна…
Всю ночь он шел мокрым, угрюмым лесом, мимо все тех же братских могил с фанерными обелисками, мимо обросших травой воронок. Сбившись с дороги, очутился утром на круглой поляне, которую обступал частый осинник. Посреди поляны стояла хата-пятистенка. Под навесом сарая мужчина лет пятидесяти, в залатанной фуфайке и солдатских брюках тесал бревно. На шорох шагов он обернулся. Не успел Федор поздороваться, как мужчина воткнул в бревно топор и шагнул ему навстречу.
— Федор? Сын Алексея Рубцова? — спросил он.
— Да.
— А меня не узнал?
Федор пригляделся, узнал клочковского лесника.
— Дядя Антон?
— Помнит, дьяволенок! — обрадованно пробасил Антон.
В избе Антон в каких-нибудь пять минут поведал о себе: три месяца назад вернулся с войны, гнездо это нашел опустелым, жена и двое детей жили в Сибири, и он теперь ждет их со дня на день. А лес, между прочим, страшно запущен, покалечен, и он не знает, как ему одному работать.
В свою очередь, скупо Федор рассказал о себе. И, помолчав, попросил:
— Водки бы?
— Можно, — Антон сходил за печку, пошумел там, вернулся с обмотанной тряпками бутылью.
Разлив по стаканам мутную жидкость и достав тарелку с солеными огурцами и ломтем черного, как кусок торфа, хлеба, сказал:
— Поехали.
Федор залпом выпил два стакана, но на третий Антон положил свою широкую волосатую ладонь.
— Желаю вы-и-пить! — крикнул Федор, налегая грудью на стол.
Антон, точно железную, продолжал держать ладонь на стакане.
— Мутная, стерва. Ею душу не прочистишь. Ты погоди-ка. Так трошки посидим. Потом подбавим. Это первак. Лют шибко. Пожуй.
— Мы на фронте и спирт пили.
— Теперь, браток, не фронт. Ты пожуй, пожуй.
Тишина большой избы убаюкивала Федора, и также мягчили и проясняли душу слова Антона:
— Любка мимо твоей жизни, как та пуля, пролетела: душу продырявила трошки — и все. Про-ойдет. Все, брат, пройдет. Гениальный поэт сказал: как с яблонь дым. Точно. Я ихнее семейство знаю. Старорежимники! Но не в том дело. Война всех проверила, кто на что способен. Теперь люди, Федя, будут по-другому жить. Теперь, после всего, что мы пережили, уж по старым меркам не жить. Натурально! Глупостей мы не наделаем. Обожгло нас. И в водах студеных мы тоже моченые.
Опять же, что главное? Сердце ты уберег? Уберег! Хорошего не раскидал? Не-ет! Ну и, значит, полней, Федор, и легче жить будешь. С сердцем-то без пятен люди добрей живут. Тебе сейчас хреново. Я знаю. И со мной бывало. Опять же годы. Годы человека лечат: тогда, пожив, все ясно делается. Поживет человек — ему как с горы: далеко, брат, видно. А ты видишь пока тот бугорок, что Любкой зовется. Хорошо еще, что ушел. Так-то оно в жизни…
