Внизу, над речкой, зашелестели кусты. На тропинке показалась Любка. Через плечо перекинуто полотенце, мокрые волосы плотными кольцами уложены на затылке. На лице у нее мелькнул испуг.
Поравнявшись, удивленно спросила:
— Ты что, Федя?
— Так, полежал немного.
Пошли рядом — не то свои, не то чужие. Когда поравнялись с росшим в одиночестве дубом, Федор не вытерпел:
— Расскажи, Люба, как жила?
— Как и все… — настороженно пролепетала Любка.
И больше Федор не находил, о чем же еще можно спросить, — вертелись ненужные, горькие и обидные слова.
У калитки Федор сказал:
— В дом я не пойду. Вынеси вещмешок.
— Белье нестираное, — вырвалось у Любки.
— Ничего.
Закусив губы, она постояла, покатала ногой голыш, черные брови замерли где-то на середине бледного лба. Молча сходила в дом, принесла вещмешок. Глядя под ноги, протянула Федору. В доме к стеклу приникло пухлое лицо Домны Васильевны. Даже отсюда, с улицы, было видно, что глаза ее сузились до крошечных пуговичек.
Из сеней уже, откуда-то из-за нагромождения кадушек и сундуков, до Федора донесся ее голос:
— Голь-моль, а воображает…
Федор пошел не оглядываясь. У Лысого оврага, уже далеко, Любка догнала его. С километр — до Амшаринского болота — шагали молча.
Темнело. Накрапывал дождь. По горизонту, над лесом, полыхнула изломанная игла молнии. Ветер дышал запахом пепелищ. На опушке леса, куда стекала дорога, Любка остановилась. Сказала отчужденно и самолюбиво:
— Не думай, жалеть ни капельки не буду.
Федор больше сгорбился, сжал крепче губы, промолчал, затем произнес:
— Застудишься, ветер. Иди.
— В жалости не нуждаюсь.
— Как хочешь.
— Мне ухажеры найдутся. И не такие еще!
— Конечно. Ты очень красивая.
Спокойный тон и вежливость Федора обезоружили Любку. Она почувствовала бессилие и как-то скуляще всхлипнула.
— Федя, наговорили про меня? — спросила жалобно.
— Не та причина… Просто не судьба нам.
Он стиснул ее руку и пошел на большак.
Любка тихонько пошла назад, а когда оглянулась, то Федора уже не было. Сумеречная тишина стояла кругом, и где-то под горой, в селе, тоскливо выла собака. А над головой шумел величественный и недоступный ее грешным мыслям, тот самый одинокий ясень, пои которым она впервые поцеловалась с Федором.
Старый, дремучий, он убаюкивающе и бесстрастно шептал листвой о чем-то своем, загородив собою весь мир…
Любка почувствовала тошноту и, не в силах идти дальше, тупо села под деревом. Под горой все выла и выла собака.
VII
Если порвал, если все кончено и к старому возврата нет, к чему терзать свое сердце? Федору было муторно, хоть на белый свет не гляди. Трезвый по характеру, он не любил сентиментальничать. Легко и как-то бездумно обходил беды, какие выпадали за короткую жизнь. Подсмеивался над ребятами, когда те получали тревожные письма от девушек. Чужие болячки казались пустяковыми царапинами. Но вот болячка въелась не в чье-то, а в его, Федора, сердце. И все связанное с Любкой показалось грязным и ложным. Ложь и обман — вот она жизнь.
