— Спешу на ферму. Замок на окне. Ключ возьми с собой, если куда пойдешь.
«Что же это, а? — мелькнуло в голове у него. — У чужих и я чужой. Нужно уйти. Сейчас. Никого не видя». Слова плелись злые, нехорошие: «Шлюхой стала. Ты письма по десять раз перечитывал, а она…»
VI
Навесив большой замок, задами дворов и землянок он вышел к месту, где раньше стоял свой, рубцовский дом. Крапива, дедовник и лебеда, уже набравшие силу, лезли из-под темных головешек, из-под ржавого железа и битого кирпича. Ни печи, ни трубы не осталось. В уцелевшем предпечье, в гнездышке, попискивали только что вылупившиеся желтые птенцы. Федор бесцельно пошел от родного пожарища. Навстречу похрамывал на деревяшке мужчина лет тридцати в солдатской паре и фуражке с черным околышем.
Это оказался Василий Бочкарев: с ним Федор в июле сорок первого вместе попал на формировочный пункт.
— Федька, дорогуша, живой! — Бочкарев сморщил худое, изможденное лицо, на круглых глазах навернулись слезы, ручьями брызнули по щекам.
— Здоров, Вася!
— Здоровенько, Федя!
Они обнялись, как братья.
Сели возле низкого, кое-как прикрытого соломой сруба. Федор присмотрелся к Бочкареву: от левого уха, наискосок, через скулу и шею вился коричневый пухлый шрам, и потому казалось, что одна половина лица у него чужая, чудом прижившаяся. Из-под темных усов пробивалась скупая, но добрая улыбка.
— Где тебя шлепнуло? — спросил Федор.
— На Курской дуге. А ты, я вижу, не ремонтированный?
— Не скажи: четыре месяца отдежурил в госпитале.
— Где думаешь корешки пустить?
— Может, и здесь.
У Бочкарева к скулам прилип неровный румянец, на лице явилось жесткое, колючее выражение — голос запрыгал возмущенно:
— Это, значит, у Моренковых? У них ты хочешь свить свое счастье?
— А что, Вася?
— Видал, он еще спрашивает! — Бочкарев с озлоблением постукал по камню своей деревяшкой. — А гордость у тебя есть?
— При чем гордость? Я не понимаю…
— Маленький! А может, Федя, ты еще ничего не знаешь?
— И не желаю знать! — с сердцем и грубо сказал Федор.
Бочкарев поглядел куда-то в бок, шевеля растрепанными бровями, после молчания сказал:
— На корню гибнут герои!
— А что Афанасий делал во время оккупации? — не утерпел Федор.
— Прикидывал да выжидал, на чьей стороне будет верх. Кто нагишом и покалеченным остался, а этот нажился на войне. Но попробуй уколупнуть? Склизкий, белобилетник, хуже пиявки! Вот и рассуди сам, Федя: можешь ты заиметь себе родню с таким нутром? Если решишься, я первый тебе не дружок. Ты уж тут на меня не серчай, Федор, но тогда беги с моих глаз подальше — говорю прямо.
