Темнея лицом и горбясь, Федор курил папиросу за папиросой. В сизом клочковатом дыму лицо Афанасия Матвеевича то приближалось, то удалялось, быть может, он что-то и спрашивал у него. А Федор слышал лишь звуки чужой избы, такие родственные той, своей.
— Ты как зачумленный, — наконец донесся до него голос. — Спать, говорю, пора. Светать скоро станет.
Федор пошевелил плечами, омыл ладонью глаза, поднялся.
— Что ж, пора.
Афанасий Матвеевич поскоблил тылом ладони небритый подбородок, обиженно кашлянул:
— Серчаешь?
— Почему так думаете?
— За Любку…
— Мы с этим как-нибудь сами разберемся.
— Ну да, — и Афанасий Матвеевич ушел куда-то за печку.
Федор шагнул в дверцу перегородки. Возле стены белела кровать, и что-то копошилось на ней. Прошелестел Любкин шепоток:
— Раздевайся… весь… Догола, а то жарко.
…Тягостный, как затяжная болезнь, приснился сон. Лежал плашмя под минометным обстрелом на ровном поле, затем куда-то бежал, привычно падая, ввалился в землянку, забитую женщинами, детьми. И среди них увидел Варвару с грудным ребенком. Рядом мать с трясущимися руками шептала молитвы. А Варвара зачем-то гладила материно плечо.
Нарастающий визг втиснул их всех в стенки щели, удар оглушил, комья больно били по спине, голове, и где-то уже далеко, как с того света, кричала, звала мать:
— Федя, Федя…
Дым развеялся. Варвара, жалко улыбаясь, смачивала свой платок в его крови, которая била из пустого рукава гимнастерки, и говорила просительно:
— Я чуть-чуть. У меня вся вытекла.
Он закричал, страшно, дико, рванулся к ней. Уже проснувшись и ощупывая себя, еще ничего не понимая, пробормотал:
— Фу, черт!
Перед кроватью стояла Любка с удивленным и испуганным лицом.
— Ты кричал. Я с полчаса как бужу…
— Война приснилась.
— Умывайся, а то завтрак простынет.
Вышли на крыльцо. Перед домом красовались, что невесты перед выходом женихов, молодые отцветшие яблони.
Сад лез на суглинистый косогор, яблони перемежались с вишнями, а между ними теснились кусты смородины, малины, крыжовника. Волна жаркого меда кружила голову. А за садом, как и в том селе, где прожил Федор двое суток, темнели обгорелые печные трубы, горбились землянки.
Завтракая, сидели рядом. Хлебали жирные щи, потом пили ряженку, ели вареники, пили острую бражку, пахнущую проросшим житом.
Исподволь Федор увидел, что Любка задабривает его, ласкается слишком навязчиво. Во всем этом было что-то кошачье.
— Родные где?
— На базар поехали.
— Вы хорошо живете.
— Многие завидуют, — быстро нагнулась, обхватила шею руками, крепко поцеловала, и уже с улицы донесся ее голос:
