— Так что?
Иван несколько осмелел.
— Покорми, пожалуйста… своей грудью… Выхода нет, гражданочка! — сказал Иван почти умоляющим шепотом, стыдясь чего-то.
Женщина спрыгнула на землю, поперла на Ивана, обнажая белые большие зубы, притрушенный веснушками нос ее прыгал на широком лице.
— Ты что просишь, а? Ты меня знаешь? — притворно-зло закричала она.
Иван ощутил прикосновение ее горячего мягкого тела, пробормотал:
— Я же добром прошу. Своего вон кормишь. Бью на твою совесть…
Из вагона кто-то крикнул звонко:
— Дурочку нашел, паразит! Покажи ему…
Иван, вспотев, вертел головой, а женщина все насмешливо наседала, округляя глаза.
— Я тебя прошу исполнить свой гражданский долг. Ребенок чужой. Мы его с девушкой нашли, — бормотал Иван, пятясь.
Женщина вдруг сказала несердито:
— Ну, веди, что ль, сморчок.
Пошли рядом. Она назвала себя Агриппиной, по дороге рассказала:
— Мы за семенами ездили во Владимирцы, а там сами такие. Напужала я тебя? Я баба здоровенная, кого хошь попужаю. Ребенок-то большой?
— Какое! — махнул он рукой.
Влезши, кряхтя, в вагон, деловито оглядела ребенка, изучила рот, заглянула зачем-то в ушки и буркнула Ивану:
— Отвернись, губошлеп.
Ребенок мигом нашел коричневый длинный сосок, вздохнул и впился в него, весь затрепетал и затих в самозабвении.
Убирая в кофту грудь, женщина сердобольно вздыхала; уходя, оглядела Шуру, подмигнула:
— Парочка: баран да ярочка.
Когда поехали, Иван сказал изумленно:
— Силищи сколько! Немки, к примеру, не чета: плошее. Сухопарые.
— Будет болтать-то! — строго прикрикнула Шура, покачивая ребенка.
Вечером, во время остановки, женщина снова пришла, покормила, перепеленала ребенка, спросила озорно:
— Живы, голубки?
Выкурила с Иваном две папиросы, спокойно пожаловалась:
— Мужа месяц назад убили. Красивый был мужик. Красивых побили, а вшивые остались.
— Пуля — дура, — сказал Иван.
— Завтра мы слезем; утром я покормлю, а там уж приспосабливайтесь.
Утром же наставляла:
— Вам надо в деревню прибиваться. Без молока малец пропадет. А курвов, которые детей кидают, на суку бы вешала!
Она проехала с ними целый час, по-прежнему вздыхала, рассказывала про мужа, всплакнула с Шурой; когда женщина ушла и навсегда исчезла, Иван сказал:
— Человека до донышка раскусить, так другую его сторону увидишь.
Перестояв долго в каком-то тупике на разрушенной станции, эшелон опять тронулся на восток.
Иван встал, потягиваясь, и принялся растоплять печурку. Холодно было очень.
VI
Эшелон сбавил ход, остановился. Сразу за полотном — кустарник, притертая санная дорога, в полукилометре темнела деревня. Мимо вагона побежали бабы и старики. У всех на плечах были узлы.
