Варвара шагнула за ним.
— Провожу немного.
С улицы она приперла дверь колом, и Федор заметил:
— Полное доверие. Без замка.
— Красть нечего, — сказала Варвара.
Поросшая кудрявой муравой дорога петляла меж кустарников, мимо братских могил со звездочками на обелисках. Выглянувшее из туч низкое солнце заваливалось в поля, и там, далеко, хребтился пустынный в предвечернюю пору большак. Обгорелые, черные деревья тоскливо сторожили его. Женщина все время держалась за ремень солдата, и так, шагая в ногу, они миновали лощину с кустарником, поднялись на взгорье. Поток закатного солнечного света ослепил их. Все вокруг — и воронки, и черные деревья, и обычная неброская пестрота травы — было окрашено этим трепетным, ярко-рыжим светом.
— Дальше не пойду, — оказала женщине, зябко пожимая плечами.
— Счастливо тебе, — сказал Федор, размахивая почти пустым вещмешком.
— Спасибо за помощь, Федя.
— Какая там помощь!
И опять, как и в избе, медлил уходить.
— Обожди попутную. В такое время из Рубцовского совхоза ходят.
— Доберусь. Ты детишкам сшей одежду. Я там немецкий отрез оставил. На лавке, в углу.
— Ну к чему? Смотри, какой ты!
— Какой, какой! — передразнил он. — Свои туфли починить снеси. Расшлепала до ручки.
Она покорно ответила:
— Снесу, Федя.
— Ладно. Я пошел, — и вдруг, не глядя на нее, крупно и быстро зашагал по дороге, продолжая размахивать вещмешком.
«Оглянется — свидимся», — загадала Варвара.
Федор удалялся не оглядываясь. Она все стояла и смотрела вслед и пошла назад только тогда, когда фигура Федора скрылась за поворотом. Ей стало холодно, тоскливо и страшно одной в поле. И почему-то подумалось, что с детьми случилась какая-нибудь беда. Она свернула с дороги и, продираясь сквозь кустарник, побежала вниз, где чернело, таращилось оголенными печными трубами на пепелищах село.
IV
На безлюдном большаке Федору сделалось как-то не по себе… Всю войну, злые четыре года, пронес чувство к Любке, думал о ней в землянках, в траншеях под дождем, в госпиталях, в жару и в холод, в редкие минуты тишины после боя. Ведь ничего же и не было с этой женщиной. Чего же ему терзать себя? Не было… Но что-то родилось в душе. Чем дальше уходил от сгоревшей деревни, тем родней и ближе становилась она ему; из глаз не уходила картина, как пахали: разгоряченные лица женщин, березовая слега. Варвара, замирающая с ним рядом. А тут встали и заслонили все живое вокруг дети: сорвиголова Фрося с милой, родной своей шепелявостью, застенчивый, скромный Сеня. Чужие дети — не его. Что же так крепко въелись в кровь эти чужие дети? А потом туфли Варвары…
