— Йогого, — передразнил кто-то.
— Сонька, умолкни! — хороня в подрагивающих ноздрях улыбку, прикрикнула толстуха. — Ну, становись, пошли!
Обжав пальцами скользкую и теплую, нагретую женскими руками слегу, Федор с усилием дернулся всем корпусом вперед, но слега больно ударила его по коленям, а плуг сзади ничуть не подвинулся.
— Хоть ты, солдат, и войну прошел, а конек необъезженный, — с необычной певучей добротой и мягкостью сказала толстуха, подмигнув Варваре, как бы говоря: парень, мол, что надо.
— Мировыми именами замечено: женщина выносливей, — глубокомысленно изрек напарник Федора, ущипнув молодайку с черными усиками.
— Я вот тебе замечу! — стукнула та кулаком по плечу озорника.
— Держите плуг, тяните! — приказала толстуха.
Плуг сперва полз трудно, будто впутался в сплетение корней, потом пошел ходко, и пласт глянцевито-рыжего суглина, дымясь, начал заваливаться через предплужник.
Как-то так, волей или неволей, Варвара оказалась рядом с Федором, изредка они сталкивались плечами. Сержанту подумалось, что это Любка идет рядом, но он встряхнул головой, и видение пропало. Возле локтя опять шла, гянула слегу Варвара. Ей было трудно, но она улыбалась ему. Кто-то затянул песню — ее многие пели по той поре:
Выходила на берег Катюша…
Сперва пела одна молодайка с усиками, пела мягко, грудным убаюкивающим голосом, потом вступили в строй разнородные голоса других. Особенно звучал голос толстухи, как-то прыгающе, басовито, по-мужски.
И Федор, и тощий мужчина тоже подтянули, и песня всплеснула полуденную тишину:
Про того, которого любила,
Про того, чьи письма берегла…
Федор взглянул на женщин — все лица дышали странным возбуждением. Что-то подняло в этот миг людей. В глазах уже не было бабьей горькой тоски. Петь кончили, и тогда все стали покрикивать, и опять что-то удально-задорное появилось в лицах.
— Заморилась? — шепнул Федор на ухо Варваре.
— Ни капельки. А ты?
— Мне-то что! Мне в охотку! — рассмеялся Федор.
— Эй, не любезничать! — прикрикнула на них толстуха.
— Прасковья, хрен тебя ешь, все ноги поотбивала, — проворчал худой мужчина.
— Терпи, Николай Васильевич.
— У него, смотри, аж штаны блестят. Засиделся, бригадир, — подали реплику.
Работали еще часа три. Под конец молчали. Только слышался шорох отваливаемой земли, чей-нибудь кашель, покряхтывание.
Толстуха вывернула из борозды плуг, куском кирпича счистила с него налипшую глину, обтерла рукавом нос и сказала:
— Хватит. План перевыполнили.
