«Землянки», — подумал сумрачно Федор, сворачивая к крайней хате.
Возле завалинки передохнул, костяшками пальцев стукнул в оконную раму. Потом ждал. Минут пять, а может, и больше. Изнутри к стеклу придвинулось смутное, расплывчатое лицо. Он мотнул головой в сторону крыльца. Дверь не открыли, а отодвинули: должно быть, приставлялась без петель.
— Переночевать бы, — попросил Федор.
— Входи. Низко, не ударься, — сказал сонный женский голос.
Шагнул. Парное тепло толкнулось ему в лицо. Откуда-то из угла тихо сказала женщина:
— Постой!.. Засвечу огонь.
Сверху, с печи, сонно и как-то скуляще спросили:
— Кто плисол?
— Спи, горюшко, — сказала недовольно женщина и зажгла «катюшу»: стреляную гильзу с тряпичным фитилем. Желтый огонек, пугливо вздрагивая, осветил лицо женщины: над лбом темные спутанные волосы, черные блестящие, с косинкой, глаза.
Что-то не по здешним местам красивое, диковатое и яркое светилось в лице женщины. «Видно, южанка, а сюда забросила война», — отметил про себя Федор.
— Садись, — сказала она. — Угощать нечем…
Федор послушно сел на скамью поближе к огню, снял фуражку. Обтер для порядка лакированный козырек, спросил:
— Плохо?
— Хуже некуда.
— Мы пухнутые. Жлать нечего, — сказал все тот же девчоночий голосишко вверху.
— Фроська, уймись, — строго сказала женщина, зябко запахнув на груди кофту.
За трубой, где шепелявила Фрося, послышался уже другой, мальчишеский голос:
— Мам, это татка?
И тут же шелестящий Фроськин шепоток:
— Ен чужой, с хронту. Ай не видишь?
Чтоб спугнуть ребячий шепот, женщина пошумела ухватом в пустой печи, вздохнула и, отойдя к своей постели и сев на нее, виновато произнесла:
— Отоспались, карапузики.
Федор развязал свой вещмешок, выложил провизию: свиную тушенку, черствый кирпич хлеба, колечко колбасы, пересыпанный махоркой сахар. Женщина, не шевелясь, удивленно и зачарованно глядела на такое добро; не поверила, видно, подошла поближе и, сглотнув слюну, опустилась на скамью.
— Зови детей, — Федор повел рукой, смахнув со стола какую-то зеленую, легкую, будто пыль, труху, похожую на крошки заплесневелого хлеба.
— Что это? — спросил он, нюхая крошку, разминая ее в пальцах.
— Козелец. Лепешки пекем. Слыхал?
— Нет. До войны ведь их не пекли.
Женщина вдруг сказала с болью, ожесточенно:
— Слышишь, забирай-ка ты эти банки! Семья у тебя.
— Кусать, — сказала Фрося уже не на печи, а на полу, совсем рядом.
Коротко рассмеявшись, Федор поймал девчонку в какой-то длинной, до полу, рубахе. Фроська не то засмеялась, не то захлипала, дернулась гибким, худеньким тельцем, пропищав:
