Огромна жизнь! И непонятна и тревожна — слишком мало сердце, чтобы все вместить и на все отозваться.
Перевидал полсвета, думал — сердце задубенело, как оголенная на морозе потресканная земля, — ломом не уковыряешь…
Убивал людей, которые хотели убить жизнь, но не ожесточился. Двое приросли к нему, а может, даже и вовсе теперь у них не три жизни, а одна?
Какая-то женщина встала, не проснувшись до конца, большими бельмастыми глазами непонимающе огляделась и кинулась в дверь.
— Ишь родную понесло, — сказали усмешливо.
До Ивана сквозь полудрему донесся разговор:
— Своих же бойцов в сорок первом хозяйственные мужички раздевали. В чем мать родила. Откуда такие-то?
— Темного в человеке еще много. Это верно. Каждого быстро не перестругаешь.
— А надо бы.
— Понятно — надо. И перестругаем. Немцы вон были какие спесивые! А разбили нос. Человек, брат, силен своей свободой. Хороших-то побольше!
Баба вернулась и спросила с тревогой:
— Семен, поезд не пропустили?
Он не ответил. Баба опять повторила, зевая.
— Не, отстань, — сказал он неохотно. — Чего, дура, прилипла? То-то что баба и есть баба. Черт бы вас всех побрал, бегают, как овцы! Ни ума, ни понятия.
— А кусок хлеба вчерась человеку последний отдал. Это как? — спросил кто-то.
— Все жалость человеческая. А подумать: так чего их, людишек-то, жалеть? Мухи, чистое дело мухи!
Высокая, плоская, с большими руками баба подошла к говорившему и села на край топчана.
— Нут-ко, подвиньси-ка, уселся, прокурор тоже. Лечь дай, ноженьки не держат.
Человек хотел сказать что-то резкое, но подвинулся, уступая ей место.
— Жалей их, дураков, ишь стадо овец, — сказал он быстрым говором.
— Что правда, то правда, — сказал какой-то безрукий человек в шинели. — Закурить не дашь ли, товарищ?
— Много вас, чертей, на дармовину шляется. У самого табачку на остатную только. Жалей вас всех, дураков. Как же! — Он с минуту посидел молча, слушая, как хлипает, все не успокаиваясь, в углу ребенок, и вытащил кисет.
— Возьми, что ль. Тут на махонькую, а я обойдуся. Бери! — прикрикнул он. — Да тут не смоли!
Инвалид высыпал половину махорки.
— Вот ублажил, браток. Тебе тоже оставил, — сказал он ласково.
Ребенок в это время залился так громко, что стал надрываться.
— Ох, господи, господи! — сказал кто-то со вздохом.
— Эй, кто там! — сурово сказал человек в шинели. — Передайте-ка ему сахарцу кусочек, ишь, пострел, заливает трели!
Несколько рук в полусумраке тянулись туда, откуда передавался сахар; маленький белый кусочек наконец достиг цели, и ребенок развлекся и успокоился.
