— Спасибочко, дяденька, спасибочко тебе! — донесся благодарный голос молодой матери.
Человек, казалось, не слышал этих слов, он туго завернулся в свою старую шинель, привалился к стене и устало закрыл глаза.
Иван улегся на полу около скамейки, но сон по-прежнему не шел почему-то; хотелось курить, а папиросы все вышли.
Под стеной повизгивал ветер, и в трубе протяжно выло и всхлипывало что-то.
Иван встал, поправил Шурину руку. Девушка спала, как говорится, без задних ног. Спал и мальчонка. Разносилось кругом ровное и спокойное храпение.
Инвалид тоже спал, храпел вовсю, на лице у него было умильное, размягченное выражение ребенка, уснувшего безмятежным сном около матери. А мужчина, который с ним разговаривал, спал странно, осторожно сопел, — из-под приспущенных век мерцали настороженно щелочки глаз. Он, возможно, караулил свою суму от людей или думал о чем-то.
Иван сел, обнял колени и начал задремывать. За окном захрапели, подрались и заржали кони. Там выругались охрипло:
— У, черт!..
— Ой, мамочка, иди сюда, тут не страшно! — закричала девчонка возле печи.
Гладя волосы дочери, женщина тихо жаловалась кому-то:
— Как глаза закроет, так кошмары плетутся. Насмотрелась беды, господи! Да, спи, спи, усни, касатушка! И зайчик в лесу спит, и все птички, и травка дремет. Всему свой черед… Вот вырастешь большая, большая, ладная, красивая. Спи, миленькая, деточка моя…
Ей отозвался голос:
— Не горюй, перемелется — мука будет.
Шура на минуту оторвала голову от руки, открыла глаза, огляделась с удивлением, спросив Ивана:
— Не спишь? — и заснула мгновенно.
Под окном вдруг застукало, зашипело, и хриплым, ворчливым голосом крикнул паровоз. Спавшие женщины, старики и дети вскочили разом, похватали сумки, узлы.
— Минский приехал! Минский приехал!
— И мы пойдем? — спросила, проснувшись, Шура.
— Подождем, темно еще, — сказал Иван.
IX
Навьючив на себя ее котомку и свой вещмешок, Иван первый вышел наружу.
На истоптанном в грязную кашу снегу во дворе около пошатнувшегося забора стояли впряженные в розвальни лошади. Мягкими губами они выбирали былинки в снегу. Воробьи вовсю прославляли жизнь: прыгали по спинам коней, копошились в сенной трухе, в санях, где лежали какие-то мешки. Воздух пах конями, сеном. Иван беспричинно и радостно рассмеялся, сказал:
— Держись за мой карман.
Он шагал, длинный, а Шура катилась маленькая, как клубочек, едва поспевая за ним.
Под ногами приминался мягкий, подвыпавший ночью снежок. За курганом — на нем жутко чернели развалины — чисто вымытое, розовое всплывало солнце. Над ним взбухало от огня небо, но выше оно было синенькое, как незатейливый ситчик. Ни автобусы, ни трамваи в городе не ходили. Сразу около вокзала, спускаясь с некрутого холма вниз, к путям, вздымались мрачные торосы битого кирпича и покореженной, опаленной огнем арматуры. И дальше, уже выше к горе, на которой был основной центр города, зыбились те же притрушенные снегом развалины. Воронки густо лепились по привокзальной площади.
