— …Отец пахал на него, тянул проект, а начальник этот, который ничего в проекте не смыслил, вначале ездил по заграницам, а потом получил госпремию. То есть не он один, там целая группа, отец еще долго был в списке представленных, а потом его выкинули. Он был так потрясен, убит… Вот тогда он решил, что уедет. Раньше у нас и разговоров об этом не было. Он нас с матерью долго уговаривал, мы всё сомневались. И вдруг однажды проснулись и решили ехать. Мне было тогда пятнадцать лет. Я помню, была зима, я вышла на улицу. Был серый угрюмый день, и вдруг я увидела: идет серая угрюмая толпа в сером угрюмом городе… В школе был какой–то очередной смотр строя для чего–то там, и надо было маршировать с песней, и я поняла, что меня тошнит от всего этого… И эта училка, такая, знаешь, с узенькими глазками, которая вечно ко мне придиралась. Понимаешь, именно ко мне… — Она замолчала, глядя на огонь. — У бабушки сестра в Израиле, она прислала вызов. Я тогда пошла в школу и все им сказала. Мне казалось, что все, я уже не здесь. Ты бы слышал, что они говорили на этом собрании! Некоторые перестали со мной здороваться… В общем, я ушла из девятого класса. Видишь, я даже школу не закончила! — Маша рассмеялась. — Потом начался развал. Маму попросили с работы — за пятнадцать минут выгнали. Но не в этом дело. Главное, что мы получили отказ, ты понимаешь? «Ваш выезд считается нецелесообразным…» Мама ходила в ОВИР, они ей ничего не хотели объяснять, а потом выяснилось, что папочка когда–то в институте, двадцать лет назад, имел какой–то допуск…
— Тогда все ясно, — сказал Саша. — У него секретность.
— Какая секретность? Там срок пять лет. Это повод, обычный повод. А дальше началось самое интересное. Папу на работе вызвал тот самый начальничек и объяснил, что если он заберет заявление и покается, его простят и оставят на прежнем месте. Всего–то: побить себя в грудь, попросить прощения у коллектива, и так и быть — ему разрешат и дальше пахать на этого дебила только потому, что он русский и партийный… — Она замолчала.
— Чушь. Этого не может быть, — сказал Саша.
— Но это было!
— Хорошо, допустим. И что твой отец?
— И он… Забрал заявление.
— А вы?
— А мы подали заново. Моей бабушке не в чем здесь каяться. И маме не в чем каяться. Пусть они сами каются. Ну ладно. И так ясно. Когда папаша бил себя в грудь, мы уже два года были в отказе. И тогда у мамы начался этот психоз с почтовым ящиком. Она проверяла его восемь раз в день. И я тоже — будто сходила с ума…
