– Ты уж хорошенько попытай мою княгиню, отче, – напутствовал духовника Юрий. – Все из нее вытряси, до капли! А после ко мне приходи.
Наконец дело дошло до заждавшегося дьяка с пергаменом под мышкой, чернильницей на поясе и гусиным пером за ухом. В думной палате князь принялся составлять послание в Москву.
– Благоверному и великому князю Василию Дмитриевичу, Божьей милостью владимирскому, московскому, ростовскому, переславскому, суздальскому и прочая… господину моему и брату старейшему… Вычеркни «господину»… брату моему старейшему…
Под размеренные шаги Юрия слова послания изливались из него легко, ровно, без промедлений. Точно не было долгих часов раздумий, когда он не мог измыслить, чем отговориться от настойчивых приглашений Василия, чтобы не затрепыхать, как пойманная птица в силках, не оказаться между молотом тяжкого подозрения и наковальней унижения перед всей Москвой. Никогда не хитривший с врагами, всегда бивший их прямым ударом, Юрий Дмитриевич жалел в эти дни, что не умеет извиваться ужом, карабкаясь из западни. Почти завидовал лукавой изворотливости тверского князя Ивана Михайловича, очутившегося два года назад в почти таком же двойном прицеле – гнева Едигеева и мести Василия московского. Исхитрился не навлечь на свою голову ни того, ни другого: вызванный Едигеем для осады Москвы с ратью и тверскими пушками, Иван Михайлович отправился в путь, да в пути и застрял – тайно приказал отравить коней. Без коней какой же путь? Так и повернул назад.
Нужный ответ сложился у Юрия лишь нынче ночью.
– …Не могу к тебе быть, брате, как требуешь, понеже супруга моя, возлюбленная княгиня Анастасия Юрьевна при смерти обретается. Не хочу оставить ее. И Господь наш милосердный ни от какого человека того не потребует, чтоб от умирающей жены отлучаться, хотя б и под страхом меча. А сколько еще на одре при последнем издыхании княгиня моя пролежит, то единому Богу ведомо, а меня не пытай о том…
Окончив с посланием, князь ощутил острый голод – не сразу и вспомнил, когда трапезовал в последний раз. Отправив дьяка перебелять письмо, он велел здесь же крыть на стол.
Пока хлебал горячее постное варево, объявился поп Дионисий. Присел в сторонке на лавку, сложил руки на коленях.
– Исповедал, отче?
– Исповедал, княже, и причастил рабу Божью, – пророкотал священник. Несмотря на щуплость и малый рост, голосом успенский протопоп обладал могучим. – Соборовать завтра будем, и мать, и дитя.
Юрий знаком показал слугам, чтоб скрылись и затворили дверь.
